— А, видите, все-таки с немецкого, — с удовольствием, как уличил Костю в неправде и ставя его на место, говорит Берминов. — Я же почуял. У меня нюх на слово.
— А что за фамилия у вас? Что значит? — Костя не оставляет без ответа самого малого выпада против себя. — Что такое «берма»? Странное какое слово!
Во мне вдруг всплывает значение слова «берма». Во мне много такого неизвестно откуда взявшегося знания и сидящего в голове до того прочно — не выковырять.
— «Берма» — это место между валом и рвом, — извлекаю я свое знание на белый свет. — Край того и край другого — в общем, ни то ни се.
— Ладно, ладно, ладно! — Балерунья хлопает в ладоши. — Познакомились — и отлично. Кто что будет: чай, кофе? Я угощаю, я добрая.
В этом позвольте усомниться, моя прелесть, знаю я вас. Однако, естественно, я не произношу вслух ничего подобного, напротив: изображаю всем своим существом самое большое счастье и радость, а присутствие Берминова меня будто и не трогает, будто я ни о чем не догадываюсь.
— Я бы чаю, — смиренно произношу я. — Во всех нас от советских времен осталось ощущение, что кофе — это шик, аристократизм, а чай — что-то вроде повседневного хлебова, и вот я демонстрирую, что не претендую ни на что необыкновенное.
— Я, если можно, кофе, — лишенный необходимости изображать смирение, заказывает себе Костя. — Со сливками или молоком — что есть.
— Я кофе, ты мои вкусы знаешь. — Берминов тверд и уверен в своем праве сформулировать свое желание подобным образом.
— Тогда кофе всем, — объявляет Балерунья.
— Согласен, — с прежней смиренностью говорю я.
Тут же, впрочем, с лихой бесшабашностью предлагая помощь в приготовлении кофе и получив согласие, отправляюсь на кухню следом за ней — как это ни опасно: она может начать разговор о том, а я, как не был готов к нему, так и не готов. Но еще опасней сидеть, скукожившись, демонстрируя своим видом виноватость.
Кофе Балерунья готовит самым ленивым образом, в немецкой кофевыжималке — так ее следует назвать: засыпаешь внутрь большого пластмассового стакана кофе, заливаешь кипятком и, дав постоять минуты три, отжимаешь гущу широким поршнем на дно. Эти три минуты, что кофе настаивается, я провожу в усиленной суете, с жизнерадостной бодростью отыскивая у Балеруньи на полках чашки-блюдца, ложки, сахарницу, молочник, будто она не может этого сама. «Лиз, где чашки?» «Лиз, где сахар?» «Лиз, у тебя молоко (это открывая холодильник) или есть сливки?» — «Что, сливок хочется? — В голосе ее неожиданно звучит коварная двусмысленность. — Есть там сливки, есть», — словно раздумав угощать меня этой двусмысленностью, говорит она через паузу. И только когда гуща отжата на дно кофейника (кофевыжималки!), поднос с посудою собран и мы уже собираемся выходить с кухни, она бросает:
— Или тебе молодого мяса хочется?
И, не дожидаясь ответа, выходит с кухни — нанеся мне удар и не позволив ответить на него.
Кофе никому из нас не нужен. Кофе — это всего лишь рама, в которую должна быть вправлена картина. Но без рамы картина не играет, вот настала пора ей и заиграть. Костя, следуя моему указанию, восхищается неувядаемостью Балеруньи и всячески ластится к ней — иначе говоря, несет тривиальную чушь о том, какая она необыкновенная женщина, объявляет, что столь бесподобный кофе пьет только у нее и даже фарфор, в котором она подает нам кофе, уже доставляет наслаждение (хотя фарфор обыкновенный, лучший свой кофейный сервиз Балерунья нам не выставила). Лесть — убойное оружие, Балерунья сидит вроде с бесстрастным лицом, но эта же бесстрастность предательски выдает, что Костина трепотня достигает своей цели.
Однако Берминов тоже помнит о сделанных ему указаниях. И, выждав в Костином словотворении паузу, вламывается в нее.
— А что это, Лёня, — обращается он ко мне, — за шлюшка с тобой была у Райского на Новый год, слухами уже земля полнится?
О, какая тишина разражается громом над нашим сервированным для откушивания кофия столом. Я борюсь с собой, чтобы не вскочить и прямо так, в рывке, не всадить в берминовскую харю кулаком.
Но вот ведь что: это же не он сказал. Он лишь, как стало теперь принято говорить, озвучил. А сказала это на самом деле Балерунья. Я буквально различаю в произнесенной им фразе ее интонации.
Притом нельзя на это и не ответить. Только как ответить, что ответить — чтобы и честь защитить, и не потерять Балерунью? По той известной прибаутке про девушку: и рыбку съесть, и другое удовольствие получить.
Я не успеваю придумать ничего достойного, — Костя медленно, оттолкнув ногой стул, поднимается в рост, в руках у него чашка с еще неотпитым кофе, и вот я вижу — рука с чашкой начинает медленно идти вперед, словно в неуверенности, но мгновение — и обретает ее, и в рывке выплескивает содержимое чашки на Берминова.
— Вы что! — вскакивает Берминов. — Вы что себе!..
— Я себе что? — с тяжелым, мозжащим негодованием переспрашивает Костя. — Это вы что! Берите свои слова обратно, пока разрешаю! Или будете с битой мордой: я когда бью — я не разбираю чем!
Он плеснул расчетливо, хладнокровно: не в лицо, чтобы не обжечь, а на грудь — на белую дорогую сорочку, на красный в серебряно-черную полоску дорогой галстук, черно-искрящийся дорогой костюм.
Балерунья растеряна (бывает растеряна и она) — чего-чего, а такого она не ожидала. Слова Берминова были адресованы мне, не Косте.
— Погоди-погоди! — вскакивает она и, схватив Костю за руку, повисает на ней. — При чем здесь вообще ты?
— При чем?! — взревывает Костя. — Чтобы мою дочь шлюхой!..
— Погоди, погоди, погоди! — взывает к Косте Балерунья. — Какая твоя дочь? О твоей дочери слова не было сказано!
— А с кем он был у Райского на Новый год?! — тычет Костя в меня указательным пальцем. — Он был с моей дочкой! Отец попросил друга взять свою дочь-фанатку с собой, с каких это пор «фанатка» и «шлюха» синонимы?
Балерунья отпускает его руку.
— Понятно, Костя, — говорит она. — Все понятно. И я тебя понимаю. Извинись, — обращается она к Берминову. — Ты нехорошо пошутил. Нельзя так.
Она удовлетворена, она защитила свою честь. Ей не так и важно, действительно ли то была Костина дочь. Но теперь есть версия, и версии ей достаточно.
— Прошу прощения, — бормочет Берминов, глядя в пространство между мной и Костей.
— А я за свои действия прощения не прошу, — говорит Костя. — Пусть это будет актом сатисфакции. Скажите спасибо Лизе, что обошлись без битой морды.
— Достаточно! — вскидывает руки Балерунья. — Инцидент исперчен, как завещал говорить нам классик советской литературы. Допивай свой кофе, — оборачивается она ко мне, — забирай зонт — и идите. Всё, идите!
Кофе я допиваю лишь потому — нужен мне этот кофе! — чтобы наш с Костей уход не выглядел унизительно и не походил на бегство с поля боя. Тем более что это на самом деле победа.
