10
«Веет с поля ночная прохлада, с яблонь цвет облетает густой, ты признайся, кого тебе надо, ты скажи, гармонист молодой…» — пел по репродуктору известную песню на слова Исаковского задушевный женский голос. Лёнчик сидел на кухне, ел перед уходом на занятия приготовленные бабушкой Катей котлеты с жареной картошкой и думал о том, как странно: эту же песню пели по радио много лет назад, когда он еще даже не ходил в школу. И вот школа уже позади, так все изменилось, а песня звучит и звучит, как прежде.
Дверь на кухню открылась, появился брат, делавший в комнате уроки. В руках у него была тетрадь — требовалась помощь в решении задачи по арифметике.
— А сам чего, — спросил Лёнчик высокомерно, — какие там в четвертом классе сложные задачи?
— А сам еще не с усам, — с беспечной веселостью ответил брат.
У него был замечательно незлобивый, миролюбивый нрав, ему все было хорошо в жизни, и то, что у него что-то не получалось, не доставляло ему никакого расстройства.
— Кто тебе твои задачи будет решать, если меня в армию призовут, — отдавая несколько минут спустя брату тетрадь, сказал Лёнчик.
— А что, могут? — остановился рванувшийся было к двери брат.
«Открыться?» — подумалось Лёнчику. Но тут же пресек себя в своем желании.
— А чего ж не могут, — только сказал он, — я ж призывник.
— А, призывник, — успокоенно произнес брат, открывая дверь. — Таких призывников вокруг — вагон и маленькая тележка, бегают груши околачивают.
Он закрыл за собой дверь, Лёнчик вернулся к еде — и снова услышал репродуктор. Песня про гармониста закончилась, из репродуктора стремительным жужжанием скрипок рвался «Полет шмеля» Римского-Корсакова. Лёнчик тотчас забыл о страдающем гармонисте и весь ушел в напоенную солнцем, полную свежих полевых ветров скрипичную стихию. Ему все так же нравилась эта пьеса, все так же, вливаясь в него, она давала ему ощущение сродства с этим басисто-могучим, уверенным в себе, независимым созданием.
Уже собираясь выходить, бросив в папку тетради с лекциями, Лёнчик зашел в комнату к бабушке Кате. Она теперь быстро уставала, часто отдыхала у себя на кровати днем и сегодня, показав ему, что есть, ушла в свою комнату. Хотя это вроде было и не нужно, он чувствовал себя обязанным зайти к ней перед выходом. У него было словно бы чувство вины перед нею. За то, что она быстро устает, что у нее осталось на весь рот несколько зубов и она стесняется улыбаться, а зевая, прикрывается ладонью, что в голове у нее постоянно, как она говорит, шумит, и все забывает, путает, не помнит чисел и того, что было вчера или сегодня утром.
Бабушка, не раздевшись, лежала на постели сверху покрывала, только прикрыв его концом ступни. Лежала она на боку лицом к двери, обхватив руками крест-накрест деревянную икону Богоматери, которую обычно хранила в изголовье под матрасом, глаза у нее были закрыты — казалось, она спала. Лёнчик постоял около двери в нерешительности, подался обратно — уйти, и тут бабушка открыла глаза. Увидела его и, стеснительно заулыбавшись, разняла руки, принялась прятать икону под подушку.
— Молишься, бабусь? — с лихой веселостью спросил Лёнчик, подходя к ее кровати.
— Нет, не молюсь, — ответила бабушка, глядя на него снизу вверх. Она затолкала икону под подушку и снова скрестила руки на груди. — Так просто. Лежу.
— Да ладно, чего там, — как снисходя к ее слабости, проговорил Лёнчик. — Молишься — и молись. Только кому? Бога ведь нет, наука доказала.
— Много твоя наука доказать может, — сказала бабушка. — Она сегодня одно говорит, завтра совсем по-другому. Муравей, как думаешь, много про земной шар понимает?
— Человек — не муравей! — тут же отбился Лёнчик.
— Муравей, кто еще, — голос бабушки был тихо-бессильным, но в спокойной уверенности, с какой она говорила, звучала неколебимая гранитная твердость. — Рентгеновские лучи открыл, а сколько всяких других не видит? И никогда не увидит.
— Увидит! — у Лёнчика не заржавело с ответом.
— Как же, — отозвалась бабушка. — Муравей тоже, наверно, от муравейника своего уползает — все равно что мы в Китай. А только, как далеко ни уползи, не определит, что земля круглая.
— Ты, бабусь, я вижу, в человека не веришь! — воскликнул Лёнчик. — А зря.
— Зачем мне в человека верить, — сказала бабушка. — Я в Бога верю. Бог не захочет, так человеку никогда ничего не откроется. Как муравью.
— Ну вот, опять Бог! — уличающе воскликнул Лёнчик.
— А куда ж без него.
— Ладно, я на занятия в институт, — решительно перевел Лёнчик стрелку, направляя их разговор в другую колею.
Бабушка тотчас забыла об их споре, лицо ее словно осветилось, сложенные крест-накрест на груди руки разомкнулись, она потянулась к Лёнчику и взяла его руку в свои.
— Вот, слава те, Господеви, дожила — деньги зарабатываешь, в институте учишься, — в голосе ее была счастливая затаенность — она словно стеснялась своих слов, но не могла сдержать их. — Как уж я хотела дожить, когда ты на работу пойдешь. Лидка замуж выходит, ты работаешь. Мишку вот, жалко, не увижу, как вырос. Ну уж вас двоих… дал Господь.
— Да ладно, баб, что ты, и Мишку увидишь, — Лёнчику было неловко, что она держит его руку в своих, что она старая, а он молодой, она все больше слабеет, а он полон сил, она, наверно, скоро умрет, а он будет жить. — Что вообще-то работа… не главное. Надо найти себя, свое место в жизни — вот главное!
— Бог поставит, куда следует, — бабушка выпустила его руку, и он с облегчением тотчас отступил от ее кровати, показывая всем своим видом, что лимит его времени исчерпан, пора уходить. — Увидит, что стараешься — и поставит. Ровно туда, куда следует.
— А если не буду стараться? — невольно спросилось у Лёнчика.
— А не будешь, так он как увидит? Обязательно надо стараться.
— Ладно, — делая еще шаг назад, снова проговорил Лёнчик. — Пойду. Опаздываю уже. Спасибо тебе за ужин. Вкусно — нет слов. Убегаю.
— Беги, беги, — по-детски подсовывая сложенные лодочкой руки себе под щеку, сказала бабушка. — Дома-то еще никого, никто не вернулся?
— Да, оставляю вас вдвоем с Мишкой.
— А Лидка где? Неуж все на работе?
— Да нет, — усмехнулся Лёнчик. — Куда-нибудь со своим женихом пошли. В ателье платье примерять. Или в кино.
Сестра через две недели выходила замуж. Нынче летом в отпуск она ездила отдыхать на Черное море, в Гагры, познакомилась там с местным жителем, знакомство продолжилось перепиской, и вот несколько дней назад ее корреспондент появился в доме в статусе жениха. Жил у них, подыскивая себе работу на заводе, спал пока на кухне вместе с отцом, где для него расставлялась на ночь раскладушка, а как у сестры заканчивалась на заводе смена, они встречались и весь остаток дня проводили в совместном шатании по городу, заявляясь домой только уже совсем под ночь.
