— Савёл, — поднимаюсь я. — Мне пора уезжать. Давай рассчитаемся.
— Да Лёнчик, ты что, — тянет Савёл. — Ну что ты такой, компании поддержать не можешь. — Он обращается ко мне «Лёнчик», зная, как я не люблю с их стороны такое обращение к себе, это неслучайно, тут есть второе дно, только вот какое? И еще такое лукавство в глазах — нет, он со смыслом затягивает расчет, не просто так, у него тут замысел. — Посиди еще, не порть компанию, так славно сидим, что ты в самом деле!
Но я настаиваю:
— Савёл, давай рассчитаемся. Больше некогда.
— Ладно, что с тобой поделаешь. Пойдем, — произносит Савёл через паузу.
Мы поднимаемся на второй этаж к нему в кабинет. У Савёла помимо студии есть тут еще и кабинет. Рядом со спальней. В которой, вижу я в распахнутую настежь дверь, в кружевном терракотовом пеньюаре и с книжкой в руках, разметалась по широкой кровати, отражаясь в искушающем потолочном зеркале, его блестящая, как новенький рубль, юная жена.
Савёл ступает к распахнутой двери закрыть ее, а его юная жена, не заметив меня в сумраке коридора, тут же роняет из рук книгу и распахивает полы пеньюара, обнажая по-младенчески открытую, как они теперь говорят, киску .
— Ой, ты уже там все, ко мне?! — с привередливой игривостью восклицает она.
— Еще нет, почитай еще, — со злостью бросает Савёл, закрывая дверь. А и кому бы понравилось, что твою женщину, да еще такой новенький рубль, видели нараспашку.
В кабинете Савёл, севши за стол, вместо того чтобы приступить к расчету со мной, некоторое время сидит, сосредоточенно глядя в сторону, и чем дольше сидит, тем озабоченнее и суровее становится у него вид.
— Вот какая штука, Леня, — произносит он наконец, переводя взгляд на меня. И по тому, как произносит, я тотчас же понимаю, что штука заключается в том, что он хочет заплатить мне не обговоренную сумму, а меньше. — Жирные люди, Леня, — это такая пакость. Договаривались по-одному, а заплатили по-другому. И что сделаешь? Пришлось утереться.
— Что ты говоришь? — тяну я словно бы сочувственно. Вот для чего он канителил с расчетом: обламывал нас, доводил до кондиции — чтоб мы созрели. Созрели для согласия получить меньше, чем предполагалось. — Это неприятно, — продолжаю я. — Но мне ты должен выплатить мой истинный гонорар.
— Что значит истинный? — Савёл обескуражен. Он не ожидал подобного поворота.
— Истинный. Который положен мне за мое участие.
— Твое участие — моя воля. Сколько могу — столько плачу.
— Не понтярь: «твоя воля». Условие было — непременно со мной. Чтобы я обязательно. И гонорар был мне определен — десять тысяч зелеными.
Если бы я по-прежнему работал с ними, я бы не решился на такую наглость. Я бы поджимал хвост, приседал на задние лапы, как обложенный красными флажками волчара — не смея покинуть огороженное пространство, — но что мне теперь-то? Я уже за флажками, я уже вне офлажкованной территории, терять мне нечего.
— Сколько?! — не сдержавшись, восклицает Савёл. — Десять кусков зелеными?! Это с какого потолка ты взял?
— На котором написано. Видел того — сидел рядом с хозяином? Вот он до моего сведения и довел.
Савёл, конечно же, видел, как я был остановлен Жёлудевым, как мы вдруг двинулись из зала, — видел, заинтригован и, несомненно, собирался поинтересоваться, кто это такой, только не раньше, чем завершена операция . По изъятию части моего гонорара. Но теперь, после моих слов, у него недостает сил таить свой интерес дальше.
— А кто это вообще такой? — спрашивает он.
То, что человек, сидевший бок о бок с самим хозяином, кто-то, — яснее-ясного, и оттого желание выяснить, кто он конкретно, неодолимо.
— Спросишь у Маргариты, — роняю я, — она тебе осветит точнее. А мы старые кореша. Еще с армии.
Мы старые кореша, вот он мне и сказал — таков смысл моих слов, и Савёл восклицает:
— Не мог он тебе говорить о десяти! Не было речи ни о каких десяти.
— А о скольких же? — невинно осведомляюсь я.
Савёл затыкается. Он понимает, что прокололся, что, по сути, признался мне в надувательстве, когда торговался со мной о гонораре — тогда, по телефону. Однако одно дело признаться так, косвенно, и совсем другое — впрямую. А кроме того, у него все же есть подозрение, что я блефую и точной суммы определенного мне гонорара не знаю.
— Да вот о чем мы с тобой договорились, о том и шла речь, — выдает наконец он.
На то, чтобы оценить ситуацию, у меня уходит секунды две или три. Жадность фрайера сгубила, вылезает во мне трезвым увещеванием блатная мудрость.
— Ладно, раз договорились, пусть так и будет, — говорю я.
Теперь срочным порядком приходится оценивать ситуацию ему. Это занимает у него чуть побольше времени, чем у меня. Но тоже не слишком много. Секунд пять. После чего он молча изгибается в сторону, открывает тумбу стола, выдвигает один из ящиков… Ах ты, Боже ты мой, тогда, без малого двадцать лет назад, когда все начиналось, еще в стране, называемой СССР, грезя капитализмом, мы не могли и подумать, что человек так скверен. Что при капитализме в нем наверх поднимается все дрянное, и на самый верх тоже поднимается дрянь.
Провожать меня до выхода Савёлу, как говорит та мужская поговорка, — все равно что серпом по самому чувствительному мужскому месту. «Сам найдешь дорогу?» — с угрюмой суровостью спрашивает он меня, когда мы, спустившись по лестнице, оказываемся на первом этаже. Если бы ему удалось благополучно обтяпать замышленное, он бы проводил меня до крыльца, как в прошлый раз, а так — ну невмоготу. «Да не провожай», — наоборот, весь благожелательность, отвечаю я. Мне легко лучиться благожелательностью. Из нашей схватки победителем вышел я.
На крыльце, накинув на плечи кунье манто Савёловой жены, стоит и курит Иветта Альбертовна. Домработница в одежде хозяйки — какая тривиальная коллизия. Известная, правда, мне прежде исключительно по литературе и кинематографу.
— Ой, это вы, Леонид Михайлович, — с облегчением вырывается у нее, и она одаряет меня своей обычной, сравнимой с блеском солнца лучезарной улыбкой.
В самом деле, а ведь мог быть не я. Или я с Савёлом — если бы ему удалось благополучно обтяпать свое дельце со мной и он пошел меня провожать. Едва ли бы ему понравилось, что она в манто, предназначенном совсем для других плеч.
— Да, Иветта Альбертовна, покидаю вас, — говорю я. — Счастливо. Не знаю, когда теперь увидимся.
— Это почему так? — вопрошает Иветта Альбертовна, и я, не совсем веря себе, слышу вдруг в голосе ее что-то похожее на огорчение.
— Да я ведь теперь не сотрудничаю с группой. Мне теперь в этом доме делать нечего. Сегодня — особый случай.
— Очень жаль, Леонид Михайлович, что больше не придется вас видеть, — ослепляя своей мажорной улыбкой и глядя прямо в глаза, говорит Иветта Альбертовна. Она смотрит так прямо, что возникает ощущение, будто мы касаемся друг друга. — Давайте-ка обменяемся телефонами. Вдруг я захочу вам позвонить. Вдруг вы — мне.
