* * *
— Саша Мальцев умер, ты знаешь? — спросила мать.
— Саша… — протянул Лёнчик. Сознанию, увязшему в армейской жизни, чтобы понять, о ком речь, нужно было напрячься. — Саса-Маса?! — ошеломленно воскликнул он.
— Вернее, погиб, — сказал отец.
— Как погиб? — выпуская из рук вилку, проговорил Лёнчик. — Когда?
— Да уж чуть не год, — отозвалась мать. Вид у нее был виноватый.
— На работе, в цехе, конструкция там у них какая-то стала валиться. Саша ее — держать, а все разбежались, он и не удержал, она рухнула, — голос у отца, только он начал рассказывать о Сасе-Масе, сделался таящийся, было ощущение, отец пригнулся — как бы оказался перед лицом самой смерти и вот выказывал ей опасливое почтение.
— Рухнула… и на Сашу? — Возможно, впервые в жизни Лёнчик назвал Сасу-Масу не прозвищем.
— Так. На него, — подтвердил отец.
Сознание Лёнчика понемногу привыкало к известию.
— А почему мне никто ничего не написал? Ни Вика с Жанкой, ни вы?
Отец с матерью переглянулись. Словно советовались друг с другом, кому отвечать. Но ответил брат. Ему уже было тринадцать, он учился в седьмом классе и чувствовал, должно быть, себя совсем большим.
— У тебя же там автомат. Мало ли что, кто тебя знает.
Лёнчик посмотрел на отца с матерью.
— Даете! Ну автомат и автомат. Не застрелился бы. Всякие другие поводы были — видите, жив-здоров.
— Да? Какие поводы? — выражение вины на лице матери сменилось испугом.
— Да всякие, — уклонился от ответа Лёнчик. Саса-Маса, Саса-Маса, стучало в нем имя первого школьного друга — будто щелкала туда-сюда стрелка метронома, под который когда-то, в те первые школьные годы, занимался на пианино.
— Ой, ну вот ты, слава Богу, и дома! — запоздало подала голос бабушка Катя, все это время, как сели за стол, просидевшая молча, только поглядывавшая на него и тихо улыбавшаяся обращенной в себя улыбкой. — Не чаяла и дождаться… — она всхлипнула, на глазах у нее появились слезы, она принялась вытирать их ладонью, но слезы продолжали течь, и, махнув рукой, она поднялась, пошла с кухни.
— Бабушка, баб… — вскочил, последовал за нею в коридор Лёнчик. Догнал ее, обнял, прижал к себе. — Все хорошо, что ты. Отслужил, вернулся, все. Переоденусь вот в гражданское — и как этих трех лет не было.
Он объявился на пороге родительского дома всего какой-нибудь час назад, не предупредив о своем приезде — свалившись как снег на голову, и был еще в форме, только снял обрыдшие сапоги. Подходила уже пора укладываться спать, всем завтра утром рано вставать, но мать с бабушкой Катей тут же бросились собирать стол, чтобы сесть, отметить его возвращение, не хватало только сестры с мужем. Они как молодая семья с ребенком получили недавно от завода комнату в коммунальной квартире, это был другой конец Уралмаша, и звать их сегодня уже не стали.
— Да, — проговорила бабушка в ответ на его слова, что все хорошо, — а дед-то вон твой не вернулся… Рукой помахал, «Ждите!» — и с концом.
Деда, в честь которого он был назван, не было на свете уже без малого пятьдесят лет, но она все жила событиями той пятидесятилетней давности, они оставались для нее такой же горячей реальностью, как его возвращение из армии.
— Ну, сейчас же никакой войны нет, — отозвался Лёнчик. — Ни Гражданской, ни германской.
Он специально сказал «германской» — бабушка Катя называла Первую мировую только так.
— Нет-то нет, — ответила бабушка Катя, — а в армии-то у солдата жизнь что? Копейка.
Метроном, отстукивающий имя Сасы-Масы, снова застучал в мозгу Лёнчика со всей силой.
— Совсем не обязательно только в армии, — сказал он.
Вот так, с такого известия началась его гражданская жизнь.
Назавтра он первым делом отправился в военкомат. Нужно было встать на учет, взять справку для милиции о демобилизации — получать паспорт. Пошел он в гражданском, но дежурный капитан у порога завернул Лёнчика обратно: «Пока вы без паспорта, товарищ младший сержант, вы состоите на воинской службе в Советской армии и не имеете права ходить в гражданской одежде!» Лёнчик запротестовал, ссылаясь на запись в военном билете, что уволен в запас, и нарвался: «Сейчас покажу вам, в каком вы запасе! Задержу — и на гауптвахту, отсидите там по полной за нарушение формы одежды!» Взгляд у капитана, когда он произносил эту тираду, стал таким бело-каленым, что Лёнчик без дальнейших раздумий предпочел подчиниться. Дома была одна бабушка Катя, отец с матерью, еще когда он спал-отсыпался, ушли на работу, брат в школу, и, увидев, что Лёнчик переоблачается в форму, она встревожилась: «Тебя что же, снова призывают?» Лёнчику стало смешно. «Да нет, баб, — сказал он. — Шел вчера в темноте — никто не видел, надо вот сегодня напоследок покрасоваться». Она восприняла его слова всерьез: «Ой, да конечно, конечно. Такой ты удалец-молодец в форме. — И тоже пошутила: — Такой удалец-молодец — все девки твои». — «Не откажусь», — с бравостью отозвался Лёнчик.
Он почистил пуговицы на кителе и бляху ремня асидолом, отдраил до зеркального блеска ботинки чтобы капитану в военкомате не к чему было придраться, и снова вышел на улицу. И только успел отойти от дома, лицом к лицу столкнулся с Гаракуловым.
Серое габардиновое пальто, рассчитанное на широкую, квадратную фигуру Гаракулова, при каждом шаге полоскалось на нем, словно он сейчас представлял собой что-то вроде огородного пугала из сколоченных крест-накрест палок. По лицу его можно было бы изучать анатомию черепа — так плотно обтягивала кожа костяк, казалось, она наклеена на него, — а посередине левой щеки багровел странный четырехточечный изогнутый шрам.
— Во ни хрена себе, кого вижу! — заступая Лёнчику дорогу, проговорил Гаракулов. — Идет блестит доспехами, прямо витязь. В отпуск, что ли? Или дембельнулся?
— Демобилизовался, — с неохотой отозвался Лёнчик. — Привет.
— Я и говорю, привет, — Гаракулов будто спорил с ним. — В форме, ремешок кожаный… Подари ремешок-то.
— Как это подари? — удивился Лёнчик. — Как я, интересно, в военкомат приду? Ремень — часть формы.
— Сходишь — и подари. На что он тебе. Не будешь же носить?
— Едва ли, — согласился Лёнчик.
— А я буду. Кожаный, с бляхой. Свинца туда граммов сто пятьдесят — ого какой будет ремень.
В одно мгновение десять лет жизни осыпались, как шелуха, Лёнчик увидел, как они с Гаракуловым, ворвавшись в школу, несутся сломя голову по лестнице на свой четвертый этаж, Гаракулов отстает и, отставая, пытается подставить подножку…
— Ты сходи в армию, послужи, и будет тебе ремень, — сказал Лёнчик.
Какая перемена произошла с лицом Гаракулова! Глаза налились холодной бешеной тяжестью, во всем облике его прорисовалось что-то бульдожье — вот прыгнет и разорвет.
