— Ты, падла, что, думаешь, в армию сходил, ты против Гаракулова переть можешь?! Ты понимаешь, ты против кого? Кто против Гаракулова — я тому, падла, жилы быстро…
— Ладно, поговорили, — с легким сожалением, что ему так и не открылась причина странного изменения в наружности Гаракулова, сказал Лёнчик.
Гаракулов, однако, шагнув вбок, снова заступил Лёнчику дорогу, — они едва не уперлись грудь в грудь. Лёнчик даже услышал запах чесночной колбасы, шедший изо рта Гаракулова.
— Что поговорили! — изошло из Гаракулова с той же бульдожьей бешеной тяжестью. — Ты спроси, как живешь! Не хочешь знать о старых товарищах?!
«Не хочу», — Гаракулов нарывался на этот ответ. Но бить по физиономии, пусть и словами, — Лёнчик к такому был не привычен.
— Ну? Как живешь? — спросил он.
— Не видишь, как живу? — тотчас, вопросом же ответствовал Гаракулов. — Кожа да кости остались! Чуть туда, где Жека кукует, не отплыл!
Жека — это был его друг неразлейвода Радевич, у него еще в школе открылся туберкулез, и он, вскоре, как они с Гаракуловым ушли в ремесленное, умер.
— Что с тобой такое? — механически поинтересовался Лёнчик.
— Подколол один. В карты играли. В «очко». Хрена там, большая наука. Фарт идет, в коленках мандража нет — сядешь на трон. — Гаракулову, было видно, доставляло удовольствие рассказывать о том событии. — Я, как ни открою, «очко» и «очко». Он у меня уже без носков, в трусах и майке. На майку будешь? Буду! У меня «очко», снял с него майку. На трусы будешь? А куда ему, он что, имеет право отказняка мне выставить? Он права не имеет, без трусов ему западло оставаться, он за финяк: краплеными мечешь! Слово за слово, крыть ему нечем — и стукнул меня. Причем, падла, сразу финяком забздел, вилку из банки схватил, килькой водку закусывали, и этой вилкой мне. Во, видишь? — ткнул Гаракулов себя в щеку, в тот странный четырехточечный изогнутый шрам, с самого начала привлекший внимание Лёнчика. — Ну, я его той банкой, крышкой ее, как цапну — куда он меня. Крови — как из барана. Забздел, падла, что порву его, тут финяком и стукнул. И в печень, сука, в печень! И два раза, сука!
Лёнчик уже жалел, что минуту назад не отказался слушать рассказ Гаракулова. Но как минуту назад он не мог произнести «не хочу», так сейчас невозможно было остаться к этому рассказу безучастным.
— В печень? Ого! Под счастливой звездой родился. В печень — это не мышцу порезать.
— Полгода в больнице под капельницей, — с горделивым самодовольством отозвался Гаракулов. — Три операции, хотел бы? Полторы недели только как вышел.
— А тот, что подколол? — не удержался, спросил Лёнчик. — Судили?
Гаракулов поморщился:
— А чего судить, если моего заявления нет? Но он сейчас, сука, моя сявка по гроб жизни. Скажу ему, лижи мне ботинки, — будет лизать. А я еще другой ногой на холку ему встану.
Лёнчика внутри всего передернуло.
— Зачем тебе это нужно? Чтоб языком и на холку?
Глаза у Гаракулова сузились. Бульдог в них словно бы клацнул зубами.
— А что, чтобы мне на холку? Я тебе что, простой слесарюга? Я бригадир! Я бригаду… всё у меня в кулаке, не пикнут у меня! Хочешь вместо меня бригадиром? Порви мне сначала пасть, я тебе свое место только вместе с глоткой отдам! Дай срок, в техникум поступлю, закончу — начальником цеха стану. Я план, всех раком поставлю — а дам!
— Рад за тебя, — прервал его Лёнчик. — Прежде всего, что жив-здоров. А мне надо идти. На гражданские рельсы нужно себя переставлять.
На этот раз Гаракулов не воспротестовал.
— Ладно, иди, — как разрешил он Лёнчику. — Переставляйся.
Еще одна оглушающая встреча произошла у Лёнчика в милиции. После военкомата, обретя наконец нужную справку, он отправился в паспортный стол. Женщина-делопроизводитель забрала у него справку, дала заполнить форму на получение паспорта, он заполнил, она пришпилила к ней принесенные им фотографии и исчезла с его бумагами за дверью, что вела в другую присутственную комнату. Появившись через минуту, она предложила Лёнчику пройти вслед за своими бумагами.
Лёнчик проследовал указанным ею путем, вошел — и остолбенел. Комната, оказавшаяся за дверью, была невероятно мала — клетушка, но во всем ее облике — как стояла мебель, в деталях обстановки — было нечто, что недвусмысленно свидетельствовало: это не просто присутствие, а кабинет . И за письменным столом со столешницей зеленого сукна в этом кабинете сидел смотрел на него каменно-суровым взглядом, с погонами младшего лейтенанта милиции на плечах, тот мордатый, что ударил его наладошником.
Садись, не размыкая губ, указал он Лёнчику мановением руки на стул около своего стола. Дождался, когда Лёнчик сядет, и из него, с той же каменной суровостью, так запомнившейся Лёнчику при их встрече на Самстрое, изошло:
— Отслужил, значит? И что, думаешь, на гражданке вольная воля? Что хочу, то и ворочу?
Лёнчик ошеломленно молчал. Превращение мордатого из бугра шпанской кодлы в представителя власти было так неожиданно, что язык ему будто связало. Смотрел на него и молчал. И если б еще простой милиционеришко, а то уже офицер!
— Язык отсох? — повысил голос мордатый. — Чем собираемся на гражданке заниматься? Тех, кто думает, что на гражданке вольная воля, мы быстро укорачиваем. Носом в их дерьмо — и нюхай!
Молчать дальше было невозможно.
— Чем заниматься, — выдавил из себя Лёнчик. — Работать пойду.
— Вот именно! Работать. А не груши тем самым местом околачивать. Будешь околачивать — быстро управу найдем. Понятно?
— Понятно, — снова вынужден был ответить Лёнчик.
— Если понятно, — свободен, — повел головой мордатый, указывая на дверь.
Лёнчик вышел из кабинета с чувством, будто его обварили крутым кипятком.
Женщина-делопроизводитель в комнате при виде Лёнчика вопросительно воззрилась на него:
— Претензий к вам нет?
— Каких претензий? У кого? — удивился Лёнчик.
— Ну, в кабинете вы были! У лейтенанта!
— Какие у него могут быть претензии? С какой стати?
— Мало ли, — со значительностью изрекла делопроизводитель.
— Нет, никаких претензий.
— Тогда через три дня приходите за паспортом, — делопроизводитель уткнулась в бумаги на столе, всем своим видом показывая Лёнчику, что разговор закончен.
— А если бы были, так что? — спросил Лёнчик.
Делопроизводитель посидела-посидела, не отвечая, но он стоял над нею, и она подняла от бумаг голову.
— Если бы да кабы, во рту росли грибы! — в голосе ее прозвучало раздражение. — Нет претензий — и радуйся. Через три дня, говорю!
Выйдя из паспортного стола, Лёнчик отправился в Дом пионеров к Алексею Васильевичу. Он чувствовал перед ним вину — что не попрощался, уходя в армию, и собирался зайти к нему непременно, только не планировал этого в первый же день гражданской жизни. Но после паспортного стола желание увидеться с Алексеем Васильевичем сделалось нестерпимым. Словно проглотил какую-то тухлятину, и, чтобы забить отвратительный вкус во рту, требовалось немедленно заесть гадость.
