— Держись, братишка, — бросил он, проходя мимо Лёнчика. — Пиши, никого не слушай.
Дверь за ним закрылась, громовая тишина стояла в аудитории, и нарушить ее мог теперь только руководитель. Нарушил он ее, когда, казалось, ей уже не будет конца.
— Нужно было, Жора, его приводить? — проговорил он, обращаясь к Бравину. Бравин взметнул на него глаза, мелко затряс головой, молча соглашаясь, что не нужно было, ни в коем случае. — В следующий раз думайте, с кем водиться, — прощающе заключил руководитель. Трость замерла у него между ногами, и обе руки утвердились на ней. — На чем мы остановились? Сбил меня этот Рубцов… Будешь, Леня, слушать его, — побуждая Лёнчика голосом к особой внимательности, просверлил руководитель в нем взглядом дыру, — большие проблемы у тебя впереди. У него-то самого все в порядке, он знает, о чем писать. А ты не знаешь. Вот твоя главная беда. И не думай, будто он вынырнул — и так на плаву все время и дальше будет. Видел я таких на своем веку. Тонули, как колуны. Те же, кто поднимал, и топить будут. Правильно, Оленька? — посмотрел он на жену в ее одиноком углу.
Он часто так делал — обращался к ней, будто к высшему арбитру, третейскому судье, а она, как правило, ничего не отвечала, только молча улыбалась и пожимала плечом. И сейчас она тоже лишь улыбнулась, мило повела плечом, и аудитория, обернувшаяся к ней в ожидании, что сфинкс сейчас заговорит, удовлетворенно вернулась к исходному положению.
Лицо руководителя — сложенные на набалдашнике трости руки — пылало жаркой вдохновенностью.
— Вы зачем в Литинститут пришли? Просто образование получить? Руку себе поставить? — Он больше не сверлил в Лёнчике взглядом дыру, теперь он обращался ко всему семинару. — Руку вы себе поставите. Для чего мы с вами здесь возимся. И что вы будете с этой рукой делать? На масло заработать, чтоб бутерброд было чем намазывать, одной поставленной руки недостаточно. Надо иметь успех. А откуда успех, он что, сам по себе берется откуда-то? Ничего подобного. Успех приходит к тому, кто им озабочен. Кто работает на него. Но работать нужно с умом, это не то что ломом землю долбить. Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя — кто сказал? Наш семинар к марксизму-ленинизму отношения не имеет, но я должен подтвердить: верно основоположник мыслил. Нужны, скажите мне на милость, обществу дармоеды? Общество заинтересовано только в тех, кто приносит ему пользу. А как поэт может приносить обществу пользу? Отвечая на его запросы к поэзии. Самовыражение без ответной реакции — все равно что любовь в одиночку. Любовь в одиночку как называется? — Он обвел взглядом аудиторию. Хитрая улыбка появилась на его лице.
— Онанизм, — глухо произнес кто-то.
Руководитель ликующе расхохотался. Он был жизнелюб, оптимист. Рубцов из его сознания уже испарился.
— Правильно! — воскликнул он. — Иначе говоря, успех нужно оплачивать служением обществу. Службой, если грубее. А не просто щелкать, как соловей в ореховых зарослях. Ты же, Леня, — взгляд его — два жизнелюбивых ружейных ствола — переместился на Лёнчика, — щелкаешь, как тот соловей. И все еще с иронией, с насмешечкой!..
Лёнчик вдруг не выдержал. Брошенные этим Рубцовым, когда уходил, слова поддержки понуждали его к защите, заставляли сжать кулаки, встать в бойцовскую стойку.
— Я же не над обществом насмехаюсь. Это у меня лирический герой над собой. Совсем другое дело.
Возмездие за нарушение негласного правила не прерывать руководителя не замедлило себя ждать.
— Молодец! — изверглась на Лёнчика кипящая лава презрительного гнева. — Молодец, нахватался, не напрасно учишься! Лирический герой у него… Какой у тебя лирический герой в «Стрельцах»? И не ночевало. А вот намеков, подмигиваний, фиг в кармане — в каждой строке, как пыли. И общество должно тебя кормить? В смысле, печатать. Да не будет оно это делать! С какой стати? Хочешь фиги показывать — показывай. И сиди соси лапу!
Пол, когда Лёнчик выходил после семинара из аудитории, не шатался, а ходил ходуном, вставая дыбом. Высокий, сутулый Саша Гаврилов, которому помог на вступительных экзаменах, сделав ему орфографический разбор предложения, а иначе бы «неуд», бросил Лёнчику, спеша обогнать:
— Пошинковали тебя? Терпи, казак — атаманом будешь.
Саша Борткевич, с которым приятельствовали, догнав в коридоре, хлопнул Лёнчика по плечу, обнял, повис на нем, сказал, сверкая черной дырой от вырванного зуба:
— Ну, приласкали тебя! Я тебя предупреждал. Предупреждал?
— Предупреждал, предупреждал, — деревянно подтвердил Лёнчик.
В раздевалке его пальто оказалось на соседнем крючке с бравинским. Бравин, снимая с крючка свое, проговорил с удивлением:
— Смотри-ка, Рубцов за тебя горой встал! Не ожидал.
По всему выходило, этот Рубцов был известной личностью. Спрашивать, однако, у Бравина, кто он такой, Рубцов, не хотелось.
— И правильно встал, — бросил Лёнчик. — Понимает, что к чему и что чего стоит.
Как ни болтало пол под ногами, показать, что тебя качает и ты еле стоишь на ногах, — Лёнчик скорее согласился бы быть четвертованным, чем сделать это.
Вета, с руками в карманах своего разлетающегося колоколом желтого пальто, стояла у крыльца в компании парня, которого Лёнчик уже не раз видел около нее. Голова ее, несмотря на то что столбик термометра несколько дней как прочно держался ниже нуля, была непокрыта, и волосы были сплошь в блестках кружившегося в воздухе редкого снежка.
— Как обсудился? — прервав свой разговор с этим не имевшим никакого отношения к институту парнем, только Лёнчик объявился на крыльце, спросила Вета.
— Нет слов, — бравурно отозвался Лёнчик. Он не собирался рассказывать, как оно все было на самом деле. Тем более не хватало только открывать правду при этом типе. — Сказали, чтобы готовился к Нобелевской.
— Ну да, к Нобелевской! — Вета засмеялась.
Парень рядом с Ветой слушал их обмен репликами со смущением и напряжением, словно это было ужасно важно для него — о чем они говорят. В глазах его стояло выражение приветливо-угодливой собачьей преданности. В руках у него болталась бурая хозяйственная сумку для продуктов — будто собрался в магазин.
— Лёвчик, спасибо, что побыл со мной, скрасил мое одиночество, — повернулась к нему Вета. — И за это спасибо, — непонятно для Лёнчика похлопала она по своему коричневому портфелю в руке. — Извини, надо идти.
— Хорошо. Раз надо. Тогда до свидания, — забубнил Лёвчик. Все так же со смущением и словно виляя невидимым хвостом. — До свидания. И вам, — перевел он взгляд на Лёнчика.
— До свидания, — без любезности ответил Лёнчик.
Лёвчик двинулся к центральным воротам института — на Тверской бульвар, а они с Ветой, чуть выждав, согласно тронулись к задним воротам, выходившим на Большую Бронную.
— Какой ты неучтивый, — сказала Вета — первое, что произнесла, как они с Лёнчиком остались вдвоем.
