— Господа, господа! — В руках у Полины появились хрустальный бокал с ножом, и она позвенела ножом о бокал. — Как вы знаете, с нами сегодня известный художник и поэт, — она назвала имя, — яркий представитель постмодернистского искусства. Он только что вернулся с биеннале в Испании, где получил одну из престижнейших испанских премий, и вот он здесь с нами! Я хочу, чтоб вы его поприветствовали!
— Приветствуем! Ура! Вау! — завопили вокруг — не очень, впрочем, азартно и даже, пожалуй, вяло.
— Еще, еще поприветствуем нашего прославленного мэтра! — потребовала Полина.
— Вау! — в голос заблажила прелестница рядом с Радом, заставив его вздрогнуть.
— Вау-вау, — передразнил он ее, сымитировав собачий лай.
— Нет, ну надо же быть вежливыми, поприветствовать человека, раз просят, — отозвалась прелестница.
— Пусть сначала заслужит наши приветствия, — сказал Рад.
— Он их уже давно заслужил, вы, видимо, просто не в курсе, — с извиняющей снисходительностью произнесла прелестница. — Он один из самых хорошо продаваемых на Западе наших абсурдистов.
— Мне удалось невероятное! — приседая на пружинящей подушке кресла и выстреливая себя вверх, возгласила Полина. — Обычно, как всем известно, — она снова назвала мэтра по имени, — он не читает в салонах своих стихов. Но у нас он согласился это сделать. Просим! — зааплодировав, посмотрела она вниз — на стоящего рядом с креслом наголо остриженного, щетинистобородого сумрачного субъекта в просторных холщовых штанах, похожих на докерские, и шерстяной сине-красно-желтой клетчатой рубашке навыпуск, какие были модны в начале 90-х.
До того, как она прокричала «Просим!», субъект стоял, потупленно глядя в пол, тут он медленным движением, исполненным сосредоточенного достоинства, поднял голову и своим сумрачным взглядом, в котором было то же сосредоточенное достоинство, обвел гостиную.
— Я почитаю, — подтвердил он. Рад непроизвольно фыркнул.
— Сейчас нам почитают, — сказал он.
— Ой, не мешайте! — попросила прелестница.
Она сидела на стуле, вся подавшись в сторону мэтра, готовая, казалось, стать одним большим ухом.
Субъект в докерских штанах сделал отсутствующее выражение лица.
— Стихотворение «Александр Сергеич Пушкин», — объявил он. —
Александр Сергеич Пушкин Был известный хулиган. Он носил с собою пушку — Агроменнейший наган. Он стрелял из этой пушки Галок, воробьев, ворон. А в лесу убил кукушку — Был стрелок отменный он. Был Дантес стрелок отменный. Для России — полный ноль: Не любил он кубок пенный — Отрицал он алкоголь. Александр Сергеич Пушкин, Увидавши, как Дантес Кока-колу пьет из кружки, Не сдержался: «Ну, балбес!» Засверкали револьверы, Разразился страшный гром — Были жуткие манеры В декабристском веке том. Александр Сергеич Пушкин С раной на снегу лежит. А Дантес зловредной мушкой Из России вон летит. Жалко Пушкина, ребята: Что стихи, что Натали! Русские, как поросята, Колу пьют из бутыли. Александр Сергеич Пушкин Не простил бы колы нам. Из носу пустил нам юшку, Дал наганом по рогам. Пусть собаки инострашки Пьют хоть колу, хоть глинтвейн. Нету лучше, нету краше, Чем российский наш портвейн.
Наградой ему, когда он закончил, были аплодисменты, которые в советские времена, помнилось Раду, назывались бурными. И еще все вокруг кричали: «Вау!»
— Вау! Вау! Вау! — кричала, отбивая себе ладоши, соседка Рада.
— Вау-вау! — снова пролаял Рад. — По-моему, это настоящая графомания. Не говоря о том, что наганов и колы во времена Пушкина еще не было.
— Ой, вы не понимаете! — продолжая отбивать себе ладоши, с огорчением повернулась к нему лицом прелестница. Оно у нее горело счастливым возбуждением. — Это такое современное направление — абсурдизм. Ирония в квадрате. На грани самопародии.
— По-моему, так за гранью, — сказал Рад. — Дереж это обэриутов, и ничего больше. Только бездарный.
— Кого же это из них? — провокационно спросила прелестница. В голосе ее прозвучала обида. Словно Рад покусился на что-то святое для нее.
— Олейникова, кого еще. Хотя, когда Хармс с Введенским писали стихами, у них получалось похоже.
Во взгляде, каким прелестница смотрела на него теперь, была недоуменная подозрительность.
— Откуда вы знаете про обэриутов? Вы же говорите, вы математик.
— Если я математик, я не должен знать обэриутов?
— Нет, ну так обычно бывает, — сказала прелестница, поглаживая себя по крылу носа. — Вот Серж, я уверена, и понятия не имеет об обэриутах.
— Не поручусь за него — имеет или не имеет. — Раду показалось, что эта ее манера трогать нос начинает его уже и раздражать. — А я рос в семье научных работников. Раз в полгода — поход в Третьяковку, раз в полгода — в Пушкинский. И раз в год — непременно в Консерваторию или зал Чайковского.
— Боже, как вас мучили! — воскликнула прелестница.
— Во всяком случае, таких «Александр Сергеичей» я могу сочинять не хуже.
— В самом деле? А вы попробуйте, — с коварством произнесла прелестница.
Отступать не хотелось.
— Прямо сейчас? — попытался Рад все же избежать исполнения своего обещания.
— А что же, — сказала прелестница. — Конечно. Рад сделал глоток мартини, отодвинул бокал и закрыл глаза. Ну, не подкачай, пришпорил он себя. Через полминуты он открыл глаза.
— Пожалуйста. Слушайте:
Александр Сергеич Пушкин Был известный либерал: Вместо хлеба ел он сушки, Но других не заставлял.
— Все? — вопросила прелестница, поглаживая нос, когда он остановился.
— Все!
— Ну, во-первых, всего одна строфа. Согласитесь, немного.
— А за какое время? — перебил ее Рад.
— И тем не менее. Во-вторых, вы использовали готовую форму. Пошли путем, который протоптан. Заменили «хулиган» на «либерал» — и все.
— Так я же сказал «таких „Александр Сергеичей“»! Сомнения, что подвергнется критике, у Рада не было, но он все же не ожидал, что реакция будет столь воинственно отрицательной. Словно он своим четырехстишием не просто покусился на что-то святое, а втоптал это святое в грязь.
— И вообще: при чем здесь «либерал» и «сушки»? — прелестница даже передернула плечами.
— Да при том же, при чем «наган» и «кока-кола». А смыслу, пожалуй, что больше: потому и либерал, что сам ел, а других не заставлял.
— Ни к селу ни к городу они, ваши сушки. — Прелестница так и подчеркнула голосом свое нежелание длить эту тему дальше. — Пропустила все из-за вас! — разворачиваясь на стуле в сторону наследника обэриутов, упрекнула она Рада — но уже без резкости и вмиг загораясь прежним счастливым возбуждением.
Наследник обэриутов, пока они обменивались мнением о его стихотворении, успел прочитать еще одно, встреченное с тем же восторгом, и теперь читал новое.
