— Морриса я читал, — вставил Макморди.
— Да это не тот Моррис. Этот Моррис работал в зоопарке, возился там с голой обезьяной, вот про нее и написал. Побрил он ее, что ли, хрен его знает. А Бэби прочла — и здрасьте, накупила медведей и прочей сволочи: пусть, мол, бегают. Медведей кругом развелось что собак нерезаных, соседи стали жаловаться, а я как раз подал в яхт-клуб. Нет, Макморди, эти бабы, я вам скажу, у меня вот где сидят.
Макморди пребывал в замешательстве.
— Ежели этот Моррис повредился на обезьянах, так зачем же миссис Хатчмейер медведи? — спросил он.
— Да не голых же обезьян, честное слово, разводить в Мэне! Какой прок! Передохнут после первого снегопада, а надо, чтобы все было как в природе.
— Не знаю, чего тут природного, когда медведи по двору шляются. Я в природе такого не видел.
— Вот и я Бэби сразу сказал. Если, говорю, хочешь завести голого орангутанга — заводи, пес с тобой, а медведей — это извините. И знаете, что она мне на это? У меня, говорит, и так в доме уже сорок лет живет голый орангутанг, а медведей, говорит, надо оберегать. Оберегать? Каждый весом в триста пятьдесят фунтов — и его оберегай? Нет, уж если кого оберегай, так это меня.
— И что же вы сделали? — спросил Макморди.
— Купил пулемет и сказал ей, что первого же медведя, который вопрется в дом, разнесу в клочья. Ну, медведи как-то это дело раскусили, подались в лес, и теперь у нас тихо.
На море тоже было тихо, когда Пипер проснулся утром в плавучем отеле; но поскольку зрелые годы его жизни прошли по приморским пансионам с видами на Ла-Манш, то он и не слишком удивился. Правда, обстановка была куда лучше, нежели в номере Гденигльского пансиона, однако Пипер не обращал внимания на то, что его окружает. Главное. — писать, и на корабле писание продолжалось. Утром он писал за столиком в своей каюте, а после обеда возлежал с Соней на солнечной палубе, обсуждая жизнь, литературу и «Девства ради помедлите о мужчины» сквозь легкую дымку счастья.
«Впервые в жизни я поистине счастлив, — сообщил он своему дневнику и будущим исследователям, которые некогда вникнут в его частную жизнь. — Отношения с Соней придали моей жизни дополнительное измерение и раздвинули в моем уме представление о зрелости. Можно ли это назвать любовью — покажет время, но разве не достаточно уже и того, что наши личности столь взаимосочетаемы? Я сожалею лишь о том, что нас сблизила такая человечески несостоятельная книга, как „Деврадпомомуж“. Но как сказал бы Томас о Манн с одному ему присущей символической иронией: „Всякое облако подбито серебром“ — и невозможно с ним не согласиться, О, если бы случилось иначе! Соня требует, чтобы я перечел книгу и освоил ее слог. Меня это очень затрудняет — оттого, что мне надо казаться автором, и опасаюсь к тому же, как бы стиль мой не ухудшился от такого чтения. Однако же, задача есть задача, и „Поиски утраченного детства“ идут отнюдь не хуже, чем могли бы в нынешних трудных условиях».
И много еще чего в том же роде. Вечерами Пипер настоятельно читал вслух свеженаписанные главы «Поисков» Соне, которая предпочла бы танцевать или играть в рулетку. Пипер такого легкомыслия не одобрял, Оно не было слагаемым опыта, образующего осмысленные отношения, на которых зиждется высокая литература.
— А где же действие? — спросила Соня однажды вечером, когда ей были зачитаны итоги дневного творчества. — Как-то у тебя в романе ничего не происходит. Одни описания и раздумья.
— В медитативном романе действенна мысль, — парировал Пипер, в точности воспроизводя текст «Нравственного романа», — Лишь незрелый ум находит пищу во внешней активности бытия. Наши мысли и чувства суть формы протяжения нашей самости, а именно человеческая самость создает великие жизненные драмы.
— Притяжения? — с надеждой переспросила Соня.
— Нет, протяжения, — возразил Пипер. — Третья буква «о».
— А, — сказала Соня.
— То есть нашей сущностной актуализации. Иначе говоря, дазайма.
— Дизайна, что ли?
— Нет, — сказал Пипер, который когда-то заглянул одним глазом в Хайдеггера. — Вторая буква «а».
— С ума сойти, — сказала Соня. — Ну, тебе, конечно, виднее.
— И поскольку роман обязан оправдывать себя как способ художественной коммуникации, то он имеет дело с реальностью опыта. Произвольная же игра воображения помимо параметров личного опыта поверхностна и влечет за собой нереализованность наших индивидуальных потенций.
— А ты себя не чересчур ограничиваешь? — спросила Соня. — Ведь если и можно писать о том, что с тобой самим было, так, в конце концов, останется описывать только как встаешь, завтракаешь, идешь на работу…
— Что ж, это тоже важно, — сказал Пипер, который описывал утром, как он встал, позавтракал и пошел в школу. — Романист наполняет эти факты быта своей неповторимой значительностью.
— Да люди-то вовсе не хотят об этом читать. Они ищут в книгах романтики, секса, волнующих событий. Ищут необычного. Иначе роман не раскупают.
— Ну и пусть не раскупают, — пожал плечами Пипер, — какое это имеет значение?
— Имеет, если ты не намерен бросать литературу и хочешь как-нибудь прокормиться. Возьми то же «Девство»…
— Уже взял, — сказал Пипер. — Я прочитал указанную тобой главу, и, по чести говоря, она просто омерзительна.
— Действительность, знаешь ли, тоже не сахар, — заметила Соня, втайне желая, чтобы Пипер хоть ненадолго спустился со своих высот. — Мы живем в безумном мире. Кругом террор, убийства, насилие, а «Девство» отвлекает от всего этого: оно — о двух людях, которые нужны друг другу.
— И очень плохо, что нужны, — сказал Пипер. — Это противоестественно.
— Летать на Луну тоже противоестественно, а вот летают же. А ракеты, наведенные одна на другую и грозящие обоюдной гибелью? Да куда ни глянь — всюду что-нибудь противоестественное.
— Только не в «Поисках», — сказал Пипер.
— Тогда какое же они имеют отношение к действительности?
— Действительность, — заявил Пипер, снова черпая фразы из «Нравственного романа», — есть актуализация вещей в бытийственном контексте. Сфера человеческого сознания — та область, в которой происходит восстановление в правах традиционных ценностей…
Пипер цитировал, а Соня вздыхала и надеялась, что он и в самом деле восстановит в правах традиционные ценности — сделает ей предложение или хотя бы залезет к ней в постель и докажет свою любовь добрым старым способом. Но Пиперу и тут мешали принципы. Ночью в постели он упорно занимался литературой: прочитывал несколько страниц «Доктора Фауста» и раскрывал свой молитвенник — «Нравственный роман». Затем он выключал свет и, невзирая на Сонины прелести, мгновенно и крепко засыпал.
Соня лежала без сна в некотором недоумении. То ли женщины его не привлекают вообще, то ли она в частности; наконец она пришла к выводу, что связалась с одержимым, и решила отложить обсуждение сексуальных наклонностей Пипера до лучших времен. В конце концов, важнее всего было охранить его спокойствие и сберечь самообладание — а раз уж ему заодно приспичило целомудрие, то пожалуйста.
