— Деньги вперед.
— Что это вдруг? Никогда такого не было.
А таксист вдруг как тормознет, перегнулся через него, открыл дверь да и вытолкнул Нику прямо в сугроб. А портфельчик в кабине попридержал. Захлопнул дверь и рванул с места.
И вот Ника остался без документов, без денег, без справок, без военного билета, даже без паспорта. Проходит день, проходит другой. Владыка спрашивает моего мужа:
— Чего твой‑то документы все не несет? Или передумал уже?
А Ника в растерянности: ну хорошо, паспорт он, конечно, восстановит, но военный билет… Да этот военком волчком завертится: несколько дней назад только новый военный билет ему выдал, а он опять его потерял. Нет, больше этой птичке из клетки не вырваться, рыбке не избегнуть сетей, не упустит ее военком… А анализы! А психдиспансер!.. А ЖЭК!
Честно говоря, я была просто убита: я чувствовала, что Ника не скоро примется восстанавливать украденное у него. Протянет, проволокитит, поддастся на это такое типичное искушение вместо того, чтобы его преодолеть, проявить решимость, может, это Господь его произволение испытывает стать диаконом? Владыку раздражит своим промедлением — откажутся в Патриархии его рукополагать. Бывает такое, что Бог лишь единожды предлагает человеку нечто. Пойдет жизнь его НЕ ТУДА.
Ходила я, скорбная и сумрачная, по московским храмам, молилась, просила за моего сынка. А меж тем — две недели уже прошло, третья пошла. Дело уже — безнадежное. Припала я в храме подворья Лавры к Казанской иконе Божией Матери — там небольшая такая икона сбоку висит, даже ниже она уровня лица, на колени надо перед ней вставать и вверх тянуть голову. Стала ее просить и вдруг чувствую, что исходит от нее такое утешение, такая любовь: живая, слышит она меня, откликается.
…Не успела я отпереть дверь, как зазвонил телефон — долго, настойчиво.
— Это не вы документы потеряли? Интересуетесь? — спросил скрипучий старушечий голос. — Так мой сын нашел. Он вам позвонит.
И она — бряк трубку.
Стал мне этот ее сынок названивать из автоматов — свидания назначать. Обещал за сто долларов вернуть портфель. Но каждый раз, когда я готова была уже помчаться к месту встречи, перезванивал и менял адрес, словно кого‑то боялся. Наконец мы условились встретиться у Манежа. Выскочила я из машины без перчаток и по снегу бегом. Минут через пятнадцать появился бугай, стукнул меня по плечу:
— Иди за мной, не оглядываясь. Замечу слежку — ищи свой портфель на помойке.
— А где портфель‑то? — спросила я.
Руки у него были пусты.
— Я говорю иди.
Я засеменила за ним. Он провел меня молча, то и дело воровато оборачиваясь и стреляя по сторонам маленькими злыми глазками, по Большой Никитской, потом мы завернули за угол на улицу Неждановой (там храм с иконой святителя Спиридона и частицей его мощей), пересекли садик и повернули назад. У Газетного переулка он остановился:
— Вроде слежки за нами нет. Деньги вперед. Сто долларов.
— Только в обмен на портфель, — уперлась я. Голые руки мои заломило на морозе, губы не двигались.
— Здесь я ставлю условия. Я всегда так делал и все соглашались. Не дашь денег — уйду, ищи — свищи свой портфель.
Дрожащими непослушными руками я протянула ему купюру. Он положил ее в карман:
— Пойдешь в Александровский сад. Там к тебе подойдет человек и отдаст портфель.
— Какой человек? Где у меня гарантии, что он отдаст?
— Говорю тебе: все всегда оставались довольны. Ну, как хочешь, а я пошел, — и он двинулся по направлению к Тверской.
Я помчалась в Александровский сад, жадно вглядываясь в лица. Через минут двадцать ко мне подошла женщина с положительным лицом школьной учительницы и протянула мне пакет, в котором лежал портфель.
— Я должна проверить, все ли там на месте, — запричитала я. — Может, он пустой.
Она пожала плечами и пошла к метро.
— Подождите, — закричала я.
Но она побежала, и я не стала ее догонять.
В портфеле оказались все документы — и паспорт, и военный билет, и анализ мочи. Не было только денег ни на диаконскую экипировку, ни на жизнь, ни тех, которые заработал мой певчий сын в ту ужасную ночь.
Через полтора месяца он уже стоял с орарем на солее и, покачивая в воздухе легкой рукой, пел вместе с храмом Символ веры.
И тогда я поднесла Матери Божьей этот золотой крестик.
Ответы на все вопросы есть в Священном Писании, однако в нем нет ответа на конкретный вопрос: что мне, такому‑то такому‑то, делать сейчас, в час такой‑то. Здесь — простор человеческой свободе и загвоздка для волеизъявления, которое во всем хотело бы следовать замыслу Божьему, порой столь непонятному.
Один дружественный игумен говорил:
— Если ты не знаешь, как поступить, просто скажи от всего сердца: «Господи, люблю Тебя! Слава Тебе!»
Приснились папа и мама покойные. Будто сидят они в комнате со стеклянной стеной и заглядывают сквозь нее в другую, по соседству. А там живем мы с моим мужем. То есть они нас ВИДЯТ.
Проснувшись, взяла тетрадь и принялась в ней — нет, не писать стихи, а просто — чирикать. Старик Кирсанов, которому я в семнадцать лет приносила свои стихи, говорил мне: побольше чирикайте. Вот я и чирикаю.
…Жаль,
я предков своих не могу оживить —
попировать со мной
под полной луной.
Не могу поселить в домике лубяном
над морем да на горе
в греческом сентябре.
То‑то снятся они мне здесь:
что ни сон — они
предсказывают мои дни.
Что ни сон — убеждают держаться берега,
путей, троп,
даже у тьмы, говорят, есть своя граница:
досюда, а дальше — стоп.
Твердят: хватайся за твердь небесную, —
как‑то так.
Делают знак.
Говорю: эта твердь небесная высока,
сквозь нее проходит рука.
Ни за что не ухватишься —
как же держаться тут
рукам, которые из меня растут?..
Вот когда б оттуда — из тверди перистой —
вопреки
всем законам здешним — незримые
две руки
протянулись, держа меня на весу, — тогда
убедились бы вы, как поступь моя тверда.
Все думаю про задание Журнала: истории о любви. Ничего не приходит в голову, кроме истории моих родителей.
Хотя, быть может, она идет «по другому штату» и сама вовсе не о любви, а о действии Промысла Божьего.
