Я спросил о.
Иеронима. Он сказал — так трудно говорить о радости, потому что она есть
отблеск Божественного Света, который выше всякого определения, неописуем. Он
сказал — что может при одном взгляде на Него возгласить человек, кроме
«Аллилуйя!». Но в этом созерцании и есть художество. «Как? — спросил я. — А
картины ада у Данте?» Он сказал — есть творчество душевное, страстное,
питающееся пищей земной трагедии, а есть творчество высшее, духовное,
новозаветное, творчество «умного делания», которое возводит человека при помощи
благодати Божией по лестнице Богопознания.
--------------------------------
Ирине
показались эти рассуждения слишком риторическими, но они вдруг напомнили ей,
что, действительно, этот вопрос чрезвычайно занимал старого Александра.
Мой муж, —
говорила она Одному Приятелю, — высказывал одну глубокомысленную идею о том,
что Бог, сотворивший мир, создал человека в качестве зрителя, собеседника и
даже соперника в деле творения. Бог вызывает его из небытия и ждет от него
ответной реакции. И поэтому каждая личность — будь то художник, поэт, драматург
— актом своего творчества как бы бросает вызов Всевышнему, свою неожиданную
дерзкую реплику.
— Ну,
вдовушка, пошла-поехала, — вдруг взорвался Один Приятель. — Да у тебя типичный
«комплекс вдовы»: «Мой муж говорил то», «Мой муж говорил это». Хватит, надоело!
Вся, как набор цитат. Если уж ты живешь со мной, то изволь...
— Вот как?
Скажи нечто этому миру, чтобы мне хотелось и тебя цитировать!
— Что ты мне
тычешь — «цитировать», «цитировать»! Да плевать я хотел на твое цитирование!
Живешь в каком-то придуманном мире, который давно уже кончился. Нет у тебя уже
знаменитого мужа! Нет у тебя Англий и Франций! Нет у тебя дачи —
«очаровательного старинного замка»! Ничего у тебя нет! Ты просто взбалмошная
сорокалетняя вдовица, и все, запомни это!
В церкви
вдруг погас свет, и Ирина подумала что служба уже кончилась и ей придется
отдавать так и не дочитанную до конца тетрадь. Однако из алтаря показался монах
с черненькими быстрыми глазками и курчавой всклокоченной бородой, тот, которого
она уже видела сегодня в церковном дворе. Он вышел на середину храма и, раскрыв
небольшую книжечку, стал старательным и даже несколько форсированным голосом
читать что-то длинное и маловразумительное. Это позволило Ирине вновь
углубиться в чтение.
--------------------------------------
Мне очень
обидно, что я такой заурядный, неинтересный человек. Таврион говорит со мной
тогда, когда я сам его о чем-то спрашиваю, а о себе никогда ничего не
рассказывает. Я сказал ему, что мечтал бы писать иконы, и он позволил мне
тереть краски и левкасить доски. Я думал, что это он так, для начала, а потом
позволит и мне что-нибудь написать, хотя бы одежду, а он, кажется, об этом и не
помышляет.
А Дионисий
вообще меня презирает. То он с большим интересом слушал мои рассказы из прошлой
жизни и даже смеялся, когда я изображал кое-кого в лицах. Я, например,
развалился в кресле, закинув ногу на ногу и произнес значительно: «Религиозная
идея устала! Остается только идея национальная, племенная. Только она — в силу
своей элементарности — способна объединить русский народ. Но в России, где все
инстинкты так сильны и грубы, это может привести только к фашизму». Или
наоборот — вскочил стремительно, прижал руку к сердцу и сказал интонациями
светского человека: «Это был замечательный, просто святой человек, он умел
пожить — ни в чем себе не отказывал, ел-пил в свое удовольствие, имел пять жен,
обожал гостей и умер прекрасно — после сытного ужина и бутылки шампанского».
Или:» Я хорошо понимаю Иуду — он оказался совершенно перед трагическим выбором:
смерть одного человека или гибель нации. И он принес своего Учителя в жертву
народу. А что ему еще оставалось делать? И потом — он смыл свое бесчестие
собственной кровью. Его самоубийство вполне оправдывает его поступок и искупает
вину». Дионисий качал головой, даже ухмылялся, а потом, когда я сказал: «Как
было оставаться среди этих слуг сатаны?» — он вдруг спросил строго:
— Зачем ты
сюда приехал?
— Как зачем?
— удивился я. — Служить Богу.
— И чем же
ты, интересно, ему служишь?
Я оторопел,
растерялся, а потом и отвечаю:
— Тем, что
колю дрова, отапливаю храм, помогаю людям.
— И при этом
считаешь, что, принося некоторую пользу, служишь Богу?
— Ну да, — я
совсем потерялся (ненавижу в себе это свойство — конфузиться в самый
ответственный момент). Я считаю, что это доброе дело.
— А про себя,
наверное, помышляешь: экий я подвижник — сбежал из теплого дома, от сытого
стола, от греховных развлечений и мирских обольщений сюда, в этот полутемный
подвал, променял интеллектуалов на лютую старостиху и, вместо занятий
художеством, пилю дрова и тру краски!
— А разве это
не так? — спросил я, чувствуя, как начинаю его ненавидеть.
— Так, —
кивнул он. — И ты, наверное, считаешь уже, что у тебя теперь есть какие-то
преимущества, какие-то особые заслуги перед Богом и гарантии, позволяющие тебе
гордиться своим поступком, считать себя выше этих людей, погрязших в страстях и
заблуждениях, и даже осуждать их, так?
— Да вы не
знаете, в каких грехах они все живут! Для них блуд и пьянство — это даже не
зло! Как же я могу не осуждать их? А это их тщеславие? А это самодовольство!
— А о себе ты
что думаешь? Вот ты отстранился от них, погибающих в разврате, и теперь
спасаешься своим высоким подвигом, так ведь?
— Так! —
крикнул я ему назло.
— А Бог где
же? Бога ты куда дел? — спросил он вдруг, совершенно спокойно и не раздражаясь,
словно подчеркивая свое превосходство. — Бога, который помышляет о человеке и
для которого каждая человеческая душа дороже целого мира? А вот Господь
приведет их к покаянию, очистит и освятит, а ты все будешь лаяться со
старостихой да думать, какой ты великий подвижник? А? что получается?
Я пришел в
отчаянье и стоял перед ним как сопляк. А он сказал:
— А
получается то, что все эти твои труды и страдания пропадут даром, да еще
обратятся тебе же во зло, ибо окажутся все той же гордыней и лицемерием.
---------------------------------
Ирина была в
восторге. «Нет, видимо, и здесь встречаются умные люди», — с удовольствием
подумала она и прочла дальше:
Пойду завтра
исповедоваться в осуждении священнослужителя.
Внезапно
вспыхнул яркий свет, алтарные врата распахнулись, и Ирина увидела, как на
амвоне появились юноши в голубых хитонах с длинными горящими свечами. Сойдя со
ступени, они встали симметрично лицом друг к другу по обе стороны от входа на
амвон, по-видимому изображая неких стражников. Тот, который оказался к Ирине в
полупрофиль, был Саша. Он ревностно вытягивал подбородок и при этом сильно
сутулился. У него выросло некое подобие бородки, и это делало весь его
мальчишеский облик несуразным и жалким.
