Из отверстых
алтарных врат торжественно и церемонно показалась процессия монахов в голубых
облачениях. Прошествовав в центр храма, они, развернувшись, встали лицом к
алтарю то ли полукружием, то ли треугольником, со старцем во главе. По правую
руку от него Ирина увидела Калиостро — еще более загадочного и осанистого в
своем голубом наряде и спускающимся по нему с черной высокой шляпы недлинным
шлейфом. Напротив него очутился тот — русобородый со строгим внятным лицом,
который сопровождал старца во время его послеобеденной прогулки. Рядом с ним,
вытянувшись по струнке, стоял черноглазенький с всклокоченной бородой. Из
алтаря важно и неприступно выглядывал Лёнюшка.
— Кто такой
Таврион? — спросила Ирина, отыскав Пелагею и пробравшись к ней сквозь застывшие
черно-бурые фигуры.
— А вот он! —
старуха кивнула на русобородого. — Иконописец, — добавила она уважительно.
— А Дионисий?
— А вот этот
— грозный такой, — она показала на Калиостро. — Ученый! Богослов. А уж строгий!
Тут одна к нему подошла на исповеди, говорит, мол, во всем, батюшка, грешна, во
всех грехах, какие только ни есть! А он ей: «Что — машину угоняла, банк
грабила, в покушении на члена правительства участвовала?»
— Тише вы! —
зашикали на них. — Нашли время разговаривать!
— А фамилия у
него — такая звучная, такая благородная, наиблагороднейшая прямо, — все-таки
прошептала Пелагея.
Старец вдруг
отделился от остальных монахов и, сопровождаемый юношами со свечами, медленно и
чинно взошел на амвон. Предприняв несколько ритуальных переходов вправо и
влево, он спустился вниз и, шествуя через всю церковь, совершал, как заключила
Ирина, какое-то чрезвычайно изящное магическое действо, обмахивая богомольцев
дымящимися и дивно позвякивающим в такт каждому движению его руки кадилом. При
его приближении все, как по мановению, почтительно наклоняли головы, и эта
сцена показалась Ирине возвышенной и грациозной. Как только процессия
поравнялась с Ириной, обдавая ее дивно пахнущим дымом, она тоже чуть-чуть
поклонилась, словно выказывая, что и она согласна участвовать в этом прелестном
обряде, и в то же время пользуясь случаем не встречаться до поры глазами с
Александром. Но она не рассчитала, выпрямившись слишком рано, и поневоле посмотрела
на него в упор.
— Да если ты
меня не отпустишь, — орал Саша, — я все равно убегу! Старец сказал, чтобы без
твоего разрешения я не приезжал, ну что ж — я тогда просто убегу к тем хипарям,
с которыми мы случайно и попали в его Пустыньку. Накурюсь марихуаны, наколюсь
до одури, напьюсь в лоскуты! Буду ночевать по вокзалам и пустырям, а здесь не
останусь! «Тонкие образованные люди! Дивные концерты! Фантастические пикники!»
А все только и знают, что тайно ненавидят друг друга, завидуют, сплетничают и
тщеславятся кто во что горазд. Прожженные лицемеры! Что ты думаешь — я не вижу,
как они, делая сочувственные лица и набивая брюхо твоими угощениями, радуются и
потешаются твоему падению, твоему бесчестию, с интересом наблюдая, что ты еще
там выкинешь — какой фортель?
Ирина сухо
хохотнула:
— Ты бредишь,
Александр, ты просто бредишь! Какому падению? Какому бесчестию? Что ты имеешь в
виду?
— Да ведь
раньше ты была среди них как белая ворона — храбрая, откровенная, свободная. Ты
всегда защищала слабого, ты могла сказать в лицо стукачу, которому все вежливо
улыбались, что он стукач, и чиновному хаму, пред которым все расшаркивались и
тайно и явно, что он — свинья! Мама, ты была прекрасна, репутация твоя была
безупречна, ко всему прочему — ты оставалась первой красавицей, и богачкой, и
щеголихой, но они чувствовали, что ты и это можешь отбросить во имя каких-то
высших соображений! А теперь? Теперь ты стала, как они, и потому они все так
празднуют, так ликуют, ибо сладко, мама, грешнику — падение праведного. А этого
твоего подонка, — он вдруг взглянул на нее исподлобья, — который отсюда не
вылезает, — я просто спущу с лестницы.
Она
завернулась в шаль, потом выбросила вперед руку с указательным пальцем и
крикнула звонко и сдержанно:
— Вон, вон из
этого дома!
— Так какая
фамилия? — спросила Ирина, как только старец вернулся на прежнее место. — Я
знаю многих отпрысков аристократических фамилий — и в Лондоне, и в Париже,
возможно, среди них отыщутся родственники вашего Дионисия.
— Да вот не
припомню, — добросовестно наморщила лоб Пелагея, — помню только, что она
благородная.
— Волконский?
Оболенский? Трубецкой? — спрашивала Ирина, чрезвычайно заинтересованная.
— Нет! Еще
благозвучнее.
— Нарышкин?
Юсупов? Гагарин? — перечисляла Ирина не без удовольствия.
— Куды! —
махнула рукой старуха. — Бери еще выше!
— Неужели
Романов? — прошептала Ирина, все более изумляясь.
Пелагея
посмотрела на нее с досадою.
В алтарном
проеме вдруг выросла фигура Тавриона. Он поднял торжественно над головой
большую золотую книгу и, выступив вперед, возгласил:
— Всякое
дыхание да хвалит Господа!
— Да хвалит
Господа! — подхватил старушечий хор.
Это Ирине
понравилось, она наконец-то поняла какой-то смысл, и он показался ей очень
емким и поэтичным. Однако она подумала, что если останется наблюдать за этим
эффектным зрелищем, то никак не успеет дочитать тетрадь, каждая буква которой и
волновала и уязвляла ее.
------------------------------
Хоть я и
люблю отца Тавриона, а все равно на него обижаюсь, что он не дает мне иконы
писать!
Какое
искушение! Обозвал старостиху жабой! Говорю — я не намерен строить вам дом, на
который вы пускаете церковные денежки. А правда — откуда у нее деньги на такие
хоромы, которые она для себя возводит, если не из церковной кассы? И ведь какая
хитрая — строит не на виду, а в соседнем поселке, и в то же время достаточно
близко, чтобы можно было каждый день ездить туда-обратно.
Не могу! Не
могу больше! Завтра же пожалуюсь батюшке на старостиху! И потом — эти
бесноватые, которых мне подселили в подвал, всю ночь орут: ни спать, ни
молиться!
А ведь
старостиха все специально подстроила — спрятала угольки, чтобы я не мог разжечь
кадило и чтоб о. Иероним от меня отвернулся. А вышло все равно не так, как она
хотела — он же меня и утешал и даже назвал «деточкой».
----------------------------
Я спросил Дионисия
— правда ли, отец Таврион гениальный художник? Тот промолчал, а потом пришел к
Тавриону в мастерскую и, разглядывая, как он пишет иконы, сказал: я вот слышал
одну притчу, позволь отец Таврион, я и тебя с ней познакомлю. Жил некий монах —
весьма строгой жизни, искусный, трудолюбивый. Целыми днями он молился, молчал
да вырезал деревянные кресты с распятиями, раздавая бесплатно их по церквям и
да по прихожанам. А как стал умирать — видит в тонком сне — огромная выгребная
яма, а там все его поделки валяются. Является ему Матерь Божия и говорит: «Не
нужны оказались Сыну моему твои изделия. А нужно было Ему от тебя только
покаяние, чтобы познал ты все ничтожество дел своих пред делами Господними да
перед крестной Его любовью!» Таврион ничего ему не ответил, а я защитил отца
Тавриона — вы, говорю, отец Дионисий, лучше о своем покаянии подумайте. Потому
что он от ревности нападает так на Тавриона — ему кажется, что старец того
больше любит — вон и келью ему дал в своем домике, а Дионисия отдельно поселил,
да и служит все время с ним вместе, а Дионисия все чаще на исповедь ставит.
