А Таврион,
когда я ему все это сказал, по смирению своему, махнул рукой и стал меня
разуверять, что все это — только мирские наблюдения и что все это совсем не так
— просто о. Дионисий здесь временно, и хоть он и взял разрешение у архиерея
здесь служить, а все равно — он тут только на отдыхе, а о. Таврион — младший
священник при настоятеле.
------------------------------
Однажды я
спросил папу, что есть пошлость. Он сказал — пошлость начинается с одной и той
же фразы, повторенной с одним и тем же выражением. Это я к тому, что бесноватые
повторяют свои заунывные крики по несколько раз. Я спросил Дионисия — может
быть, пошлость — это начало беснования? Он сказал — пошлость не в повторении,
ангелы тоже славословят Господа троекратным «свят, свят, свят!» А в чем? —
спросил я. Он сказал: пошлость в обессмысливании, в расхождении реальности и
смысла, в отпадении от Бога. А потом добавил: геенна — вот апофеоз бессмыслицы,
пошлость пар экселанс.
— А почему ты
все-таки вышла за него замуж? — спросил Один Приятель, ядовито прищурившись. —
Ведь он был на тридцать лет тебя старше. Старик!
— Заурядный
человек всегда видит в незаурядном непревзойденного соперника, даже если тот
мертв. Ты не способен расслышать музыку наших отношений. А знаешь, как мы
познакомились? В очереди за огурцами. Представь — была ранняя весна, и мы с
подругой стояли в очереди, чтобы купить на свою нищенскую стипендию всего два каких-нибудь
там огурчика. А он стоял перед нами и накупил сразу кучу всего — и огурцов, и
помидоров, и оливок, и всякой зелени, и ананасовых компотов — и предложил нас
довезти с нашим «неподъемным» грузом на своей машине. Мы нырнули в нее,
пересмеиваясь и радуясь неожиданному приключению, а он повез нас на свою дачу,
пугая сказками о Синей Бороде. «Теперь вы мои пленницы, а пленниц надо кормить,
— говорил он, распахивая одну за другой стеклянные двери необъятных комнат. —
буду кормить вас французским сыром и мясом, усеянным шампиньонами, а поить буду
самым ледяным, сулящим ангину шампанским, с ананасовыми дольками. Другой
баланды у меня не припасено». А сам, между прочим, все время повторял, что
дача-де не его, а он только шофер хозяина... Ха-ха-ха! — она вдруг покраснела,
чувствуя на себе скучающий взгляд Одного Приятеля, пытающегося зевнуть.
— Ну и что? —
сказал он, прикрывая рот рукой. — Ну и что!
Ирина
огляделась: священники, кроме Тавриона вернулись в алтарь, Саша стоял на амвоне
за высокой узенькой кафедрой и читал по большой книге молитвы, стараясь
придерживаться общепринятых здесь специфических заклинательных интонаций. Ему
аккомпанировал другой — черноглазенький и всклокоченный, уже без голубого
наряда, в одном черном подряснике.
Около
Тавриона, оставшегося на прежнем месте, стоял теперь женоподобный Лёнюшка с
неподкупным выражением лица, с полотенцем, перекинутым через руку, и с высоким
золотым стаканчиком. Народ вытянулся в широкошумную очередь, чтобы получить от
русобородого таинственное начертание на лбу.
----------------------------
Отец Иероним
такой добрый! Он весь — сама любовь. Дионисий говорит: отец Иероним принимает
каждого человека, как ангела, и видит в каждом — образ Божий. А я вижу — духовное
повреждение. Я спросил о. Тавриона. Он сказал: это два способа видения одного и
того же. Я спросил: как так? Он сказал: чтобы видеть истинное — надо отсечь
искаженное; чтобы увидеть поврежденное — надо знать истинное. А потом добавил:
но первое — благодатней.
------------------------
Исповедовал
старцу помыслы об о. Дионисии и даже не знал, что это будет так стыдно. Он так
сокрушался, так сокрушался обо мне: вот видишь, что получается — ты осуждал
своих знакомых за их гордыню и самолюбие, а сам поступил еще хуже, чем они, —
поставил себя на место Бога, присвоив Его право судить о них! Когда мы осуждаем
человека, мы тем самым превозносим себя до небес. И за это Господь попускает
нам самим впасть в подобное прегрешение, чтобы мы опомнились, познав
собственное свое ничтожество, и помирились с братом своим, сокрушаясь о нашем
общем грехе.
А как же, —
спросил я, — если человек творит зло, мы что же, ничего не можем сказать об
этом? А он сказал: мы должны осуждать это зло, этот грех и даже ненавидеть его,
но не самого человека.
Я спросил
Тавриона: как так? Он ответил: осуждая человека, мы выноси приговор ему самому,
со всей той тайной жизнью души, о которой печется Господь и которая от нас
сокрыта. Это то же самое, как если бы мы, видя только кусочек уха вздумали бы
судить обо всем лице и заключили бы, что оно безобразно. Поступок еще не есть
прямое свидетельство тех или иных душевных качеств. Можно швырять деньги на
ветер — и при этом быть сребролюбивым; можно совсем мало есть — и при этом
чревоугодничать; можно унижать себя самого безмерно — и при этом костенеть в
самолюбии.
— Тетенька,
вы такая красивая, добрая, — подайте бедному сироте на дорогу.
Ирина подняла
глаза и увидела перед собой мальчика лет пятнадцати с типичным лицом дауна:
характерные редкие зубы, высокие десны выглядывали из полуоткрытого рта.
— У меня
мамка умерла! Папки нет! Бабка одна меня сманила сюда да тут бросила.
Ирина вложила
ему в руку бумажку, с которой он тут же отошел, в изумлении вертя ее в руках и
разглядывая:
— Какая
красивая! Новенькая. И пахнет хорошо, — он поцеловал купюру и засмеялся от
счастья.
-------------------------------------
Отец Дионисий
спросил: ну что, не дает тебе Таврион иконы писать? Не дает, — сказал я. И
правильно, — сказал он, — а то ты еще будешь считать, что делаешь для Бога
великое дело. Я спросил его: отец Дионисий, почему вы такой недобрый? Вы же
никого не любите, а Бог — есть любовь. А он ответил: это только светские
рассуждения — добрый-недобрый, плохой-хороший. А у христиан другие цели. Он не
ставит перед собой задачу сделаться тем, что принято называть в миру хорошим
человеком. Я: как так? Разве ему позволительно оставаться плохим? Он поморщился
и неохотно ответил: Господь наш сказал — «Возьмите иго Мое на себя и научитеся
от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем». Он не сказал — ибо Я —
высоконравственный, морально устойчивый, добродетельный, добросовестный и
принципиальный, прост в быту, обходителен на работе, предупредителен с
друзьями, верен и честен, то есть не подхалим, не взяточник, не карьерист, не
стукач, не шулер, и вообще Я этакий «добрый малый», этакий ходячий
морально-нравстенный кодекс, как представляют некоторые интеллигенты. Я растерялся
и спросил: какой же Он? А он ответил: Живой. Я спросил: а как же? Он ответил:
схема остается лишь мертвой схемой, идолом, не имеющим ничего общего с истинным
Богом. И потому наши рационалисты, вольнодумцы и моралисты, поклоняющиеся этому
безличному, безымянному, безответному и бездушному суррогату, превращаются в
самых завзятых идолопоклонников.
Я спросил
отца Тавриона: какая же цель у христианина? Он сказал: уподобиться Христу. Я
спросил: а в чем? Он сказал: в послушании воле Божией. Прочитайте в Евангелии:
«...отвергнись себя, возьми свой крест и иди за Мной». Я спросил: а как узнать,
за Ним ли идешь? Он сказал: принимайте со смирением все, не зависящее от вас,
как из руки Господней, не ропщите, храните заповеди Его, и Он Сам откроет вам ваш
путь.
