Я спросил
отца Иеронима о том же, а он посмотрел на меня внимательно и сказал только одну
фразу: Бог и душа — вот и весь монах, а место их встречи — мир.
----------------------------
Последний
месяц я старался много молиться, и дошло до того, что, подсчитав, я выяснил,
что без труда делаю по 500 земных поклонов в день. Пошел к старцу просить
благословение на пятисотицу. А он посмотрел на меня как-то особенно внимательно
и говорит: надо начинать с малого. А если мы в малом верны, тогда и большое
получить сподобимся. Делай по три поклончика с сокрушением, и довлеет.
Я пришел
приунывший и растерянный — опять мне не доверяют! Вечером встал на молитву,
вычитал правило и начал поклоны класть. Чувствую — ноги, будто свинцом налились
— тяжелые, еле сгибаются. Спину ломит, плечи болят, мышцы ноют. Тяжело. Что
такое? — думаю. — Еще вчера по 500 поклонов отбивал с легкостью, а сегодня и
три — с трудом.
Спросил
Дионисия. Он сказал: те 500 поклонов ты делал по гордыне да по своеволию, как
этакий супермен, и потому тебе легко было. А эти три — по послушанию, как
простой чернец, поэтому тебе и трудно.
Я спросил
Тавриона. Он сказал: то же самое и во время поста. Если человек голодает по
своей воле — только плоть противится ему, только естество. А если он к тому же
начинает этим гордиться — лукавый еще ему и поможет: человек практически совсем
может отказаться от еды. Когда же он постится во имя Господа — уже сам дьявол
восстает на него. Потому что, как писал апостол Павел, «борьба наша не с плотью
и кровью, а с духами злобы поднебесными».
Отец Дионисий
называет меня теперь «монашествующий ковбой», а я его — «ковбойствующий монах».
--------------------------
Почему,
почему уже целую неделю старец не допускает меня к себе? Может быть, он не
хочет меня видеть? Тогда мне здесь нечего делать, и я уеду, уеду! Что я такого
сделал? В прошлый раз я исповедовал ему только помыслы против о. Тавриона, что
он не дает писать мне иконы и, только я заканчиваю работу, сразу прощается со
мной. А о. Дионисий остается у него пить чай. Почему он относится ко мне как к
наемнику, от которого можно отмахнуться? Я тоже учился рисовать у известных
художников, и они часто приглашали нас с мамой в гости и не гнушались моего
общества. Почему отец Иероним тоже меня отвергает? Неужели я всем здесь надоел?
Ирине вдруг
стало жалко его. «И правда, — подумала она, — почему они не дают Александру
писать иконы? Почему не дорожат им? Она вспомнила, что в детстве он был очень
чувствителен, ласков и плаксив, как девочка. Один раз старый Александр ударил
его за то, что, расшалившись за обедом, он стал коверкать слова, все время
повторяя одну и ту же фразу «тюп ти мяти», что означало «суп с мясом».
— Прекрати! —
старый Александр посмотрел на него тяжелым остановившимся взглядом.
Но Саша,
поднеся ложку ко рту, вновь произнес, давясь от смеха:
— Тюп ти
мяти.
Старый
Александр схватил его за ухо, выволок на середину комнаты и дал пинка,
демонстративно отряхивая после этого руки. Саша проплакал взахлеб до самой ночи
и несколько дней не произносил ни слова, поглядывая исподлобья не только на
отца, но и на Ирину.
— Ты пойми, —
говорила она мужу, — есть натуры грубые, невосприимчивые, переносящие с
легкостью и плевки и побои, но твой сын имеет настолько тонкую организацию, что
он, как мембрана, чутко реагирует на малейший раздражитель.
------------------------------
Господи,
Господи, — читала она дальше, ничего не замечая вокруг, — что же теперь будет?
Какой ужас! Как мне теперь смотреть в глаза о. Тавриону и о. Иерониму?
Дионисию, наконец? Какой стыд!
Приезжал о.
Анатолий с соседнего прихода и предложил мне великолепную идею писать с ним
вместе житие старца Иеронима. Он, оказывается, уже несколько лет записывает
рассказы его духовных чад о чудесах, пророчествах, кротости, мудрости и прочих
свидетельствах его святости. Даже собрал кое-какие биографические данные. А
меня зовет разделить его труд, потому что, говорит, у него стиль хромает, и он
никогда не может догадаться, куда поставить запятые. На радостях мы с ним зашли
в магазин, купили водки и красненького и выпили у меня в подвале, закусывая
яблоками. Он-то ничего — уснул на дровах без памяти, и никто его не видел, а я
вылез на воздух да и упал во дворе и даже не мог доползти до кельи. А тут
служба кончилась, народ стал из храма выходить. Помню только, что надо мной
склонился монах Леонид, перекрестился да как завопит: «Александр преставился,
раб Божий!» Меня подобрал о. Таврион и перетащил к себе. А потом мне стало
плохо, и он сам мне тазы носил, умывал холодной водой и вытирал полотенцем. А
потом я уснул на его диванчике. А когда проснулся — он стал отпаивать меня чаем
с вареньем и каким-то соком. И одеялом укутал, потому что меня бил озноб. А я
еще, как дурак, стал у него выспрашивать: отец Таврион, как вы в Бога
уверовали? А он сказал: прочитал в 15 лет Евангелие да сразу поверил, что так
все и есть. А потом он стал мне все о себе рассказывать — как отец от него
отрекся публично, когда Тавриона постригли в монахи, потому что он,
оказывается, какой-то крупный обкомовский начальник. Меня удивило, что отцу
Тавриону только двадцать четыре года и он ровесник отцу Анатолию, хотя кажется,
что он гораздо старше. Я хотел было идти в свой подвал, а он говорит:
оставайтесь здесь, вам надо выспаться, — и уложил меня на свою постель. А сам
примостился на узенькой скамеечке. Я говорю: отец Таврион, я так не могу. А он
говорит: ничего, я привык.
Господи
прости меня! Мне так стыдно!
----------------------------
Я пришел к о.
Тавриону и подарил ему тоненькую французскую кисточку. А он говорит: она вам
самому скоро понадобится. Я говорю: зачем? А он: иконы писать. Я говорю: когда
она мне понадобится, мне Бог пошлет. Он улыбнулся и взял. А я говорю: отец
Таврион, простите меня! Я вас так люблю, так люблю, может быть, только отца
Иеронима чуть-чуть больше, чем вас. А он говорит: надо всех любить одинаково. Я
говорю: что ж, я и старостиху должен любить так же, как вас? Он кивнул. Я
думал, что он надо мной смеется, и говорю: сердцу не прикажешь. А он говорит:
надо в каждом человеке любить образ Божий, а если сердцу не прикажешь — то это
уже не любовь, а пристрастие. Я говорю: а это что — плохо? А он говорит: это
вредит душе, как и любая страсть.
----------------------------
Я спросил
старца Иеронима: как же так? А любимый ученик Господа — апостол Иоанн? А старец
ответил: тот, кто больше любит Господа, тот и любимый ученик, потому что Бог
есть сама любовь.
А житие его —
не благословил писать.
----------------------------
Я опять
пристал к о. Тавриону с вопросами о пристрастии. Он сказал: бывают между людьми
такие связи, построенные на пристрастиях, которые вредят душе. Их нужно
ослаблять, а порой и вовсе от них отказываться. Я спросил: что же, отец
Таврион, если я вас так люблю и так к вам привязан, мне по этой самой причине
нужно отдаляться от вас? Он ответил: если вас это смущает — конечно, ибо сказано
— какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей навредит,
или какой выкуп даст человек за душу свою? Я спросил: неужели так страшна
любовь Христова? А он отвернулся и ничего не ответил.
