— Да это все
— сплошная прелесть! — встрепенулся Лёнюшка.
— Благодарю
вас. Мне особенно приятно слышать комплименты именно от вас! — Ирина обаятельно
улыбнулась. — Сейчас вообще очень много совершенно сказочных явлений, —
продолжала она, вдохновляясь. — Знамения, чудеса, исцеления. Это вы правильно
говорите. Вот у меня недавно селезенка разболелась, так я пошла к экстрасенсу,
и он за три сеанса снял с меня все боли своими пассами.
— Да это ж, —
задохнулся Анатолий, — да это уже целая бесовская опера!
— А вот я
тоже — стою иногда на молитве, — оживилась Татьяна, — и внутри у меня все так
тепленько, так приятно, прямо голос какой-то ласковый говорит: «Ты, Татьяночка
моя, потерпи чуток — уж как я тебя упокою в Небесном Царствии. А всех врагов
твоих — сожгу в адском огне!»
— Да ты уж,
Татьяна, помолчала бы лучше, — вздохнула Пелагея. — Это враг тебя все томит.
Ирина
насмешливо посмотрела на свою неказистую астральную соперницу.
— А ты,
Ирина, к экстрасенсам-то не ходи. Колдуны они все, да и только. Вот у меня
случай был, — Пелагея обтерла губы, приготовясь рассказывать. — Разболелся
как-то Лёнюшка не на шутку. А мне старухи и говорят: не дури ты, Марковна,
совсем замучили его врачи, закололи — так в гроб весь исколотый и ляжет, а на
Страшном Суде и предстанет весь продырявленный. Потому что воскреснем-то мы со всеми
своими ранами...
— Не поеду я
никуда, не поеду! — взорвался вдруг Саша, чувствуя, что дело уже проиграно, и
безрассудно кидаясь навстречу буре. — Зачем я тебе нужен? Что я там буду
делать? Ноябрь на дворе — до приемных экзаменов почти год. Да и не буду я
никуда поступать! В конце концов, ты сама меня выгнала. И вообще я теперь уже
совершеннолетний! Лягу посреди дров, а ты, если можешь, тащи меня отсюда
волоком!
Анатолий
храбро кинулся следом за ним в атаку:
— А вот
притча такая есть. Одолели одного пустынника помыслы вернуться в мир. И
чувствует он — не выдержит искушения, уйдет из пустыни. Лег он тогда на пороге
кельи, раскинув руки, да как закричит: тащите меня отсюда, бесы, тащите, если
хотите, а сам я не сдвинусь с этого места. А теперь, — прибавил он торопливо,
почему-то поднимая руку, как школьник, — можно я вам за свободу и любовь скажу?
— За какую
любовь и свободу? — заволновалась Ирина.
— А вот то,
что вы говорили — с одной стороны, мол, «возлюби ближнего», а с другой стороны
— «враги человеку домашние его». В земной жизни ведь как? — говорил он, путаясь
и сбиваясь. — Ведь человек вроде и свободен, а уж как полюбит кого — то уж и не
свободен становится сразу, потому как привязан к предмету. Уж для него предмет
этот особенный, из ряда вон выходящий, верно?
—
Предположим, — произнесла она с подозрением.
— Он уж и
потерять его боится, и присвоить хочет навеки, и привязать к себе, верно?
— Допустим.
— А уж если
этот предмет-то любимый кого другого предпочтет этому, любящему, — то уж тут-то
настоящая мука и начинается, так ведь?
— Да вы
говорите, говорите, не переспрашивайте, я все понимаю.
— Ну и ясное
дело, как уж тут свобода! Сплошная неволя, да и только! А коли неволя — тут уж
и недовольство, и ропот, и обида, и ненависть... Следственно — там, где
начинается земная любовь, там и прощай, свобода! А? Логика! А небесная?
Небесная-то любовь?
— Да вы
философ! — торжественно произнесла Ирина, перебивая его. Она вдруг сделала
строгое лицо. — Александр! Откидывая все соображения высшего порядка, я хочу
тебе заявить, что у тебя есть кое-какие обязанности по отношению и ко мне, и к
отцу.
— Ты имеешь в
виду наследство?
— Кстати, и
наследство тоже.
— Да я отдам
тебе все, все до копейки! Пойдем завтра в какую-нибудь контору, и я напишу
доверенность на твое имя, и ты все получишь сама. Но я-то, я-то зачем тебе
нужен?
— Вот, —
Ирина обвела глазами присутствующих, — вот как расходятся христианские заповеди
о любви с поведением того, кто считает себя христианином.
— Да если ты
говоришь, что уважаешь Христа, так почему же ты первая не веришь Ему? —
закричал Саша в каком-то неистовстве, выплескивая разом все накопившиеся у него
за эти полгода доводы. — Если Он такой добрый, такой честный, призывавший людей
любить друг друга, то почему же по-твоему получается, что Он при этом великий
обманщик и соблазнитель?
— Я этого не
говорила!
— Не говорила,
а все же по-твоему выходит, что это так! Что же этот выдающийся, как ты
считаешь, честный человек все время повторяет, что Он — Сын Божий? Что Он умрет
и в третий день воскреснет? Что Он исшел от Отца и идет к Отцу? Что по
воскресении Своем Он привлечет к Себе всех верующих в Него? Что Он придет в
сонме ангелов во Второе Пришествие и будет судить живых и мертвых? А? Если бы
Он был всего-навсего человек, то выходит — Он что, лгал? Значит по-твоему
получается, что правильно распяли Его иудеи как искусителя?
— Он не
обязан нести ответственность за фантазии своих полуграмотных учеников, —
ответила она ему сдержанно и даже мягко. — А вот ты здесь стал настоящим
фанатиком, маньяком, истерикующим неофитом. Я теперь отлично понимаю, почему
здесь от тебя все отмахиваются!
— Кто, ну кто
от меня отмахивается?
— Я теперь
понимаю, по какой причине тебя неделями не желает видеть твой старец, почему
этот иконописец не приглашает тебя на чаепитья, а этот — высокий, — она хотела
сказать Калиостро, — Дионисий третирует тебя как сопляка и мальчишку. Ты здесь
стал большим роялистом, чем сам король, большим католиком, чем сам Папа
Римский!
— Кто, кто
тебе сказал это? — оторопел Саша. — Да отец Иероним любит меня бесконечно,
потому что он всех любит и не может не любить! Отец Таврион учит меня писать
иконы, я его ученик, понимаешь ты это? А с отцом Дионисием мы часами, слышишь,
часами гуляем и разговариваем!
— Да, —
ядовито усмехнулась она, — ты бы поусерднее таскал трубы , поискуснее красил
заборы и похудожественнее тер краски!
— Кто
наговорил тебе этой ерунды? — Саша в отчаянье глянул на монаха Леонида. Тот
заморгал и втянул голову в плечи. — Леонид, это ваша работа? Для того вы меня
зазывали к себе писать письма и все расспрашивали про отца Тавриона да про отца
Дионисия, чтобы послужить после внештатным осведомителем? Я всегда чувствовал,
что вы только юродствуете, прикидываетесь этаким дурачком — «идиотизм»!
«шифрания»! — а сами превосходно во всем разбираетесь! «Бога надо проповедовать
не какими-то там рассказами, а собственной жизнью и смертью!» — передразнил он
Лёнюшку. — Так-то вы проповедуете? Только зачем вам это понадобилось? Это
коварно! Коварно!
— Не строй из
себя, Александр, этакую оскорбленную добродетель, — перебила Ирина. — Это тебе
не идет. Это дурная игра: раньше я был плохой мальчик, жил среди негодяев, пил,
курил, воровал из дома вещи и книги, а теперь вот исправился и стал чист, как
ангел небесный. Чтоб валяться пьяным на голой земле, необязательно уезжать за
тридевять земель!
