Саша с
ненавистью посмотрел на убогого монаха и вышел, шваркнув дверью так, что
уничтожил на потолке последние признаки штукатурки.
—
Монашествующий ковбой! — с усмешкой кинула ему Ирина. — Ну, — она посмотрела на
монахов и улыбнулась, — продолжим наши богословствования? Я вот была в Америке
на премьере фильма «Джизус Крайст супер стар» — «Иисус Христос суперзвезда» —
перевела она деликатно, — и он меня совершенно, совершенно потряс: какая музыка,
хореография, пластика, эксцентрика! Сколько экспрессии! Просто феерия! Магия!
Там такая пронзительная импульсивная музыкальная тема — я бы напела, но боюсь
ошибиться. И потом — это моление о чаше! Просто грандиозно! Оно перемежается
фрагментами с распятием, снятым в различных ракурсах...
Она окинула
взглядом слушателей, и у нее возникло невольное подозрение, что ее никто не
понимает. Анатолий сидел, буквально разинув рот, глядя затуманенным, ослепшим,
обращенным внутрь взором. Лёнюшка, напротив, вылупил огромные глаза и, затаив
дыхание, ловил каждое ее слово с непонятным мучительно-горестным выражением.
Пелагея оперлась подбородком на руку и как будто дремала. Татьяна улыбалась
бессмысленной, почти безумной улыбкой, отвечая ею, по-видимому, на какие-то
собственные размышления. И только Нехучу продолжала медленно покачиваться на
своей колченогой разоренной кровати.
Ирине ужасно
хотелось курить.
— Как выйдешь
— направо и через сарай, — сказала Пелагея. — Я провожу тебя, а то там в
сарае-то гусак больно лютый.
Гусак
действительно оказался агрессивным и, вытянув шею, с шипеньем пошел на Ирину.
— Кыш! —
пугнула его Пелагея, замахнувшись валявшейся здесь же палкой.
— Прошу вас —
не ждите меня. Я не боюсь гусей!
Ирина
распахнула дверь и оказалась на косогоре. Внизу чернела река, провожаемая
редкими кустиками. Кое-где еще горели жидкие огни, но жизнь уже замерла, только
брехали по ледяному ветру собаки да луна лила на поселок недоброжелательный
мутный свет.
Ирина вынула
сигарету и затянулась. Этот привычный жест умиротворил ее и снял напряжение,
которое накапливалось за весь этот день. Ей вдруг мучительно захотелось в
Москву — отмокнуть в горячей ванне, освежиться бокалом вина, взбодриться чашечкой
кофе с лимоном, разметать волосы, стянутые тяжелым узлом на затылке, и, включив
дивную мелодию, расположиться в кресле, оснащенном сигаретой, зажигалкой и
пепельницей. Потом вдруг — ближе к полуночи — нырнуть в милое английское платье
в мелкую клеточку, со множеством пряжечек и обманных карманчиков или, наоборот,
в немыслимо широченное итальянское с белыми резными манжетами и воротником,
спускающимся на плечи, и сорваться в ночное пространство, и помчаться,
помчаться куда-то головокружительно, почти вслепую, мерцая глазами из-под
широкополой шляпы, — может быть, к Марине — этой блестящей актрисе с ее
ренуаровскими глазами и богемной квартирой, где все пестрит художественным
беспорядком, или к Анне — этой шикарной модистке, с ее великолепно отделанным
домом и изысканной публикой. Как раз к ней можно приезжать и после полуночи.
Она все равно воскликнет «о!», увидев ее на пороге, усадит около какого-нибудь
очаровательного человека с оливковыми глазами навыкате, который будет донимать
Ирину вопросами: «Как это вы, с вашей красотой и аристократизмом, сумели
избежать актерского поприща?» — «Ах, — ответит она, — многие вопрошали меня о
том же, но я считаю, что жизнь — вот самый оригинальный и грандиозный театр!» —
«Говорят, вы были музой такого талантливого драматурга. Не могли бы вы и мне
подарить хоть надежду увидеть вас на моей скромной завтрашней премьере? Я буду
играть во сто крат вдохновеннее, если буду знать, что в зале сидит такая
прекрасная зрительница!» — «Что ж, я принимаю ваше приглашение, но — учтите — я
очень взыскательна, — если мне что-нибудь не понравится, я просто встану и
выйду из зала, демонстративно стуча каблуками». — «Позвольте мне выпить за вашу
красоту и ум!» — «Это ваше право».
— Здрасьте
вам! Курит! — услышала она за спиной голос убогого монаха. — Ты чего это, а? Ты
ж бесов в себя, так и впускаешь вместе с этаким дымом. Раньше за курение на
несколько лет от святого причастия отлучали.
— Не говорите
ерунды! — она весело отмахнулась от него, выпуская дым через тонкие ноздри. —
Нельзя же все понимать так буквально — это же образ, аллегория, метафора...
— Это бесы-то
образ? — Лёнюшка посмотрел на нее в изумлении. — А вот как станет завтра отец
Иероним бесноватых отчитывать, так и посмотришь, какой это образ.
— Как это —
отчитывать?
— А бесов
изгонять, — пояснил монах. — Вот приходи в четыре часа в церковь — сама
увидишь. Как батюшка бесноватых этих накроет епитрахилью или Евангелие
прочитает — ох, они тут и крутиться, и выть начинают, и лают, что псы, и
хрюкают, и черным словом ругаются, и злыми голосами кричат.
— О, так это
будет сеанс экзорцизма? Как интересно! Я смотрела один фильм, он так и
называется «Экзорцист», — просто упоительный! Я принимаю ваше приглашение!
Знаете, я считаю, что в жизни все надо испытать — и роковую любовь, и
наслаждения, и страдания, и ужасы, — и я никогда не отступаю, если мне
предоставляется возможность увидеть какое-нибудь новое захватывающее зрелище. Я
и на корриде была, и крокодил на моих глазах съедал человека... Это была
жестокая сцена, но это жизнь, и нельзя от нее малодушно отмахиваться.
Лёнюшка
смотрел на нее как завороженный.
— А
бесноватые — что? — она посмотрела на него с улыбкой. — Просто несчастные
больные люди. Их надо лечить в психбольницах.
— И-и! —
почти завопил монах, приходя в себя. — В том-то и дело, что они бывают, как мы
с тобой, — на вид совсем здоровые. Ходят на производство, в общественной жизни
участвуют, голосуют — никакой психиатр не придерется. А как к святыне
приближаются — так бес и начинает из них орать, потому что он, бес-то, этой
святыни и не выносит, — трепещет, как припадочный. Господь для него — Огнь
поедающий. А пока они земными заботами тешатся, колбасу отвоевывают, бес-то
сидит тихонько да радуется, и глазки у него — масленые. Тут к батюшке Иерониму
недавно, — сказал он почему-то шепотом и очень доверительно, — целая группа
психиатров приезжала — выспрашивать. Всё хотели у него выяснить, чем бесноватый
от душевнобольного отличается. Он им и разъяснил — можно быть душевнобольным,
потому что это повреждение душевное, а не быть бесноватым, потому как
бесноватые — духовная болезнь. Вот я, к примеру, душевнобольной — у меня и
шифрания, и идиотизм, как мне врачи говорили, а я, по милости Божией, не
бесноватый.
— Ну что вы!
— Ирине вдруг захотелось сделать ему приятное. — Какой вы больной? Вы вполне
здоровый привлекательный мужчина.
Лёнюшка и
правда не выдержал и покраснел от удовольствия.
— Так что ж,
— полюбопытствовала она, — бесы так прямо с сигаретным дымом и входят?
— Это уж как
Господь попустит — могут и с сигаретным дымом, могут и через какой другой грех
залезть. Запретит им Господь — и не войдут, а уберет Свою защиту от человека —
и понабьются битком, аж тесно!
