Тут она опять
сделала паузу, и ей показалось, что старец кивнул ей одобрительно.
«Он бесспорно
неглуп», — подумалось ей.
— Отец
Иероним, — жалобно затянул Лёнюшка, — помолитесь, чтоб мне не полнеть. А то я
как располнею — у меня одышка, ходить тяжело... Я ведь как — то не ем ничего, а
то как навалюсь — хоть целую кастрюлю картошки могу смолотить. А, отец Иероним?
— О, — сказала
Ирина, — в этом нет проблемы. Я вам дам замечательную диету, вы сразу похудеете
и не будете испытывать ни голода, ни упадка сил. Там все зависит не от
калорийности продуктов, а от их сочетания. Это диета американских космонавтов,
— пояснила она старцу.
— Отец
Анатолий, а что там у тебя на приходе произошло? — спросил Калиостро.
— Да залезли
какие-то молодчики в молельный домик. Напились церковного вина, облачились в
ризы, прихватили с собой кое-какую утварь и иконы. Тут-то я их и застукал.
«Попались, — говорю, богоотступники!» Тут их как гром поразил — запутались в
облачениях да и упали спьяну! — отец Анатолий сиял.
— Нашу дачу
тоже грабили, — сочувственно вздохнула Ирина. — И тоже, простите, сопляки
какие-то, мальчишки. Там было много ценного: антикварное стекло, мебель
карельской березы, плетеные венецианские кресла, дивные картины, столовое
серебро. А они забрали какой-то ширпотребный японский магнитофон, коньяки,
конфеты, нагрызли орехи, накидали фантиков — вот и все убытки...
— Да, — еле
слышно промолвил старец, участливо глядя ей в глаза, — вот как получается в
мире: каждый выносит то сокровище, которое впору его сердцу.
— Вы
прекрасно танцуете, — говорил седой вальяжный американец, держа Ирину за талию.
— Вы где-то учились или это природное дарование?
Кажется, это
было на маленькой вечеринке в загородном доме, которой закончился роскошный
голливудский прием.
— Все гораздо
проще, — отвечала она грациозно. — В каком-то прошлом перерожденье я была
маленькой итальянской танцовщицей.
— А кстати, —
обратилась она к Калиостро, — когда я бывала в Лондоне или Париже, я имела
знакомства со многими обломками русских дворянских родов. Может быть, я даже
знаю кого-то из ваших родственников? Как ваша фамилия?
— Моя
фамилия, — хмыкнул он, — совсем не соответствует моей сути.
— Не
скромничайте, — ободрила его Ирина, — у вас вполне аристократические манеры! А
Лиля Юрьевна, — Ирина глубоко вздохнула, — конечно, не могла примириться со
своей мумифицированной оболочкой. И она в конце концов кинула перчатку судьбе,
которая обошлась с ней так жестоко, промурыжив ее столько времени на этом свете
уже безо всякого толка, и — отравилась!
— Да, —
произнес Калиостро с глубоким вздохом, — ваше житейское море было весьма
бурным!
— А как вам
понравилась наша Пустынька? — спросил ее старец.
— О, —
ответила она, — у вас очень мило. Но позвольте мне высказать и кое-какие
критические замечания на этот счет. Знаете — я такой человек — совсем не умею
лукавить!
— Да-да,
пожалуйста, — улыбнулся старец.
— Меня
коробят все те косные и однобокие условности, за которые так держится церковь,
и мне кажется, она так непопулярна сейчас именно из-за этого. Современный
развитый ум не может принять ее пережитки, суеверия, догмы, на которые тут же
натыкается его скепсис. И потом вся эта атмосфера, созданная специально, чтобы
уверить цивилизованное сознание в тленности и ничтожности всего земного, веет какой-то
безнадежностью и унынием. Католики меня как-то больше устраивают в этом смысле:
у них все как-то более парадно и в то же время строго, никаких излишеств —
прекрасный орган, располагающий к созерцанию, к наплыву чувств и воспоминаний,
к игре фантазии: скромные маленькие сиденьица с узенькими столиками, словно
приглашающие к медитации, к полету мысли; интеллигентная респектабельная
публика, в самих движениях которой есть что-то деликатно-интимное, какое-то
глубоко личное отношение к Богу; все молитвенно и благоговейно складывают у
груди ладони — все просто, но все функционально: суровое распятие на стене,
маленькая кабинка для исповеди, небольшой барьерчик, отделяющий алтарь от
остальной части храма. О, вы не думайте, — испугалась она вдруг, — мне и у вас
очень понравилось — и все эти нарядные декоративные костюмы, и это удивительное
ритуальное передвижение по храму с кадилом и со свечами. Все это очень хорошо и
пластично! Но — увы! — совсем не понятно, что вы говорите и читаете в церкви во
время своих богослужений. Я сегодня простояла почти час, а вчера и того больше,
а так ничего и не поняла, кроме отдельных слов.
Молодой
монашек как-то странно заерзал на стуле, Лёнюшка совсем так же, как вчера,
вытаращил на нее глаза, но остальные слушали ее внимательно и безо всяких
возражений.
— Может быть,
— повернулась она к Калиостро, апеллируя к нему как к ученому богослову, —
стоило бы решиться на кое-какие реформы в этой области: на Западе ведь уже
давно признали необходимость Реформации, — она значительно посмотрела ему в
глаза и вдруг поняла, что ее занесло в такие дебри такой завиральности, из
которых давно пора выбираться и отступать восвояси. Однако она уже летела с
крутой горы, у нее захватывало дух от собственных непредсказуемых пируэтов, и
она была уже не в силах остановиться. Сладость полета увлекала ее все дальше. —
Для этого можно пригласить известных поэтов, владеющих магией слова, — Андрюшу
Вознесенского, например, или Женю Евтушенко, — я с ними хорошо знакома, это
очень широкие люди, симпатизирующие религии. Они могли бы переложить ваши
тексты на свой лад — современно, талантливо, метафорично! — она сделала попытку
затормозить, но не удержалась и понеслась, отдаваясь собственному напору. — А
может быть, было бы не лишним позвать известных драматургов, знакомых со
спецификой зрелищной культуры, — Мишу Рощина, например...
— Бог
сотворил человека, — говорил старый Александр, раскуривая утреннюю трубку, — и
пустил его как актера на сцену своего мира, предоставляя ему, по собственному
усмотрению, обыграть все детали отпущенного реквизита.
Ирина сидела
перед ним в белом утреннем платье, с накинутым на плечи легким «матинэ», теребя
забравшуюся на веранду ветку сирени, которая покачивалась над ее плечом.
— Мало того,
— продолжал Александр, — Он как великий драматург дал человеку драгоценное
право импровизации, соглашаясь в случае гениальной игры исправить написанный
заранее текст и кое-где изменить ремарки, принимая тем самым его в соавторы.
Большие шмели
кружились над золотистым вареньем, и Ирина отгоняла их бесстрашной рукой.
— Впрочем, —
Александр на минуту задумался. — Божественная драматургия такова, что человек
может, и не меняя текста, сто сорок четыре раза произнести одну и ту же фразу с
совершенно разными интонациями, и она будет звучать каждый раз иначе, а иногда
и прямо противоположно заключенному в ней смыслу.
Ирина
стряхнула лепестки с платья.
