— Я мечтаю
написать такую пьесу, — Александр прищурил глаз и мечтательно посмотрел на нее,
— где бы все диалоги были амбивалентны, а добро и зло могли бы с легкостью
меняться местами...
— Я уверена,
— продолжала Ирина, все увлекаясь полетом воображения, — что это привлекло бы в
церковь огромную аудиторию — многие образованные, культурные люди стали бы
приходить туда только для того, чтобы послушать мессу, стихи, проникнуться этим
духом, отрешиться от мирских забот. И я просто голову даю на отсеченье, что
контингент верующих тут же бы изменился!
— Безусловно!
Нет никаких сомнений! — улыбнулся Калиостро. — Ну а чтобы вы стали делать с
иконами? В какой манере посоветовали бы их писать? — он весело посмотрел на
отца Иконописца. Тот опустил голову.
— Отец
игумен, почто искушаете-то, а? — почти в отчаянье простонал убогий монах.
— О, да вы
ведь, кажется, иконописец? — обратилась она к своему молчаливому визави. — А
тогда сначала вы мне скажите — почему ваш Христос на куполе такой грозный?
Прямо-таки гневный! Разве Он был такой? Мне кажется, Он добр, щедр, справедлив.
— Да, тут
многие упрекают меня в этом, — сказал русобородый иконописец глуховатым
голосом. — Многим хочется видеть Христа милующего, но не каждому по душе
ожидать Христа взыскующего и грядущего судить живых и мертвых.
— Совершенно
с вами согласна! — воскликнула она. — Мне всегда была чужда всякая идеология,
построенная на страхе наказания. И потом, мне представляется это оскорбительным
для самого Бога: что это за чудовищная идея ада с бесчеловечными картинами истязаний
и экзекуций? Неужели вам это может быть близко? — спросила она, апеллируя все к
тому же Тавриону. — Никогда не смогу в это поверить! Ведь у вас такое доброе,
хорошее лицо. Просто иконописное! Я, представьте, неплохой физиономист. А
кстати, может быть, вы слышали, есть одна теория, доказывающая, что существует
целая психологическая группа художников, которые во всех портретах
запечатлевают свои собственные черты...
— Ад, как и
рай, — сказал он, строго глядя ей в глаза, — у каждого человека в душе. Это
место, где нет Бога. Посему — всякий, отвергающий Христа, уже в земной жизни
познает ад. Всякое уклонение от Бога есть уже беснование — в большей или
меньшей степени.
— О, эти
великодушные представления об аде в душе, которые и мне чрезвычайно близки,
внушает вам наша чистота и милосердие. Ад, как я вас правильно поняла, это муки
совести, не так ли? — она следила краем глаза за Калиостро, который живо
прислушивался к их разговору. — Но, к сожалению, церковники представляют ад
этакой камерой пыток, где карается любое инакомыслие.
— Так без
Бога — это камера пыток и есть! — вставил быстроглазый монашек.
— Муки
совести — это только путь к покаянию, а ад — это место, где нет живого Бога, —
упорно повторял Таврион. — Это — богооставленность.
— Какой же вы
спорщик! — улыбнулась она обворожительно. — И потом, — Ирина обратилась к
старцу, как бы вдруг вспомнив о чем-то, — почему это вы запрещаете монахам
жениться? Среди них есть молодые, красивые, блистательные молодые люди, и мне
видится в этом что-то варварское, допотопное, средневековое — лишать их
возможности иметь тонких образованных, всепонимающих жен, которые могли бы
помочь им в их духовных изысканиях! Они могли бы внести свой штрих, свой
колорит в устроение церкви. В конце концов, на Западе, где люди менее
консервативны, уже давно пришли к признанию необходимости женщин-священниц.
— Вот как? —
Калиостро поднял тонкие брови. — Дело принимает весьма опасный оборот!
Ирина
посмотрела на него с милой укоризной, и в ее мозгу пронеслась какая-то
пунктирная, но внятная история, как бы предваряющая его монашеское отречение:
несчастная любовь — разочарование — поиски женского совершенства — поворот
отверженной головы — широкий шаг по метельным улицам — бессонная ночь в летящем
в пустоту вагоне — презрительная неприкаянная улыбка — полный горделивого
отчаянья взор — разбитое охлажденное сердце...
— Ты чегой-то
говоришь-то, а? — опомнился Лёнюшка. — Какие такие жены? Да ведь монахи обет
безбрачия дают!
— Я и имею в
виду, что давно пора отменить все эти окостенелые формы, все эти инквизиторские
предписания, все эти аутодафе и обеты! Человеческое сознание развивается,
совершенствуется, а церковь не поспевает за ним.
— Да они же
тогда в леса убегут, монахи-то, если им начнут разрешать жениться! — сказал
Калиостро, поглядывая на нее смеющимися глазами.
— У вас есть
чувство юмора, — заметила Ирина. — Мой муж был очень образованным, широким
человеком, он тоже был очень религиозен — он верил и в Христа, и в Магомета, и
в Аллаха, и в Будду, и в индуизм со всеми его ответвлениями, потому что он
везде умел найти свою поэзию и какое-то рациональное зерно.
— Ко мне
сегодня на исповеди, — сказал Калиостро, широко улыбаясь, — подошел один
человек, и я был вынужден у него спросить: «А вы вообще-то веруете ли?» А он
мне ответил: «Верую, но так — в рамках разумного, в меру».
— Да-да, — с
восторгом подхватила Ирина, — именно, именно, вот и я говорю — в рамках разумного,
без самоистязания и фанатизма!
Поток мыслей
вновь захватил ее, и ей представилась очаровательная картина: а что если бы вот
так сорваться с места, уехать с каким-нибудь таким блистательным мужественным
человеком куда-нибудь туда, в самую даль, оставляя за собой санный полоз и
оглашая округу пеньем поддужного бубенца, и обвенчаться с ним в какой-нибудь
беленькой опрятной деревенской церквушке под звон колоколов и вой метели...
— Так как же
все-таки быть с иконами? Так оставить или переписать все заново? — спросил
Калиостро Ирину, кивая на отца Иконописца.
— Нет, —
ободрила она Тавриона. — В ваших иконах тоже есть и свое обаяние, и старина, и
прелесть... А вот, что касается внутреннего устройства церкви, так сказать, ее
дизайна, — я бы вставила цветные витражи в окна вместо стекол. Они создают
настроение даже в пасмурную погоду.
— И
только-то! — протянул Калиостро довольно разочарованно. — А я-то думал, что вы
и нашему отцу Иконописцу можете что-нибудь посоветовать, дать какие-нибудь
идеи.
— Поживите у
нас, — старец вдруг ласково коснулся ее руки. — Отдохните. Вам надо
поисповедоваться, причаститься...
— О, —
произнесла она не без томности в голосе, — я бы с удовольствием: мне самой
иногда хочется отгородиться от мира, забыть, кто я такая, и жить, как простая
персона N., написанная по-латински, с точкой! — Она пальцем нарисовала в
воздухе четкую и внушительную букву.
— Это что? —
испуганно спросил монах Леонид у Анатолия.
— Какой-то
масонский знак, наверное, — пожал плечами молодой монашек.
— Масонский
знак? — она улыбнулась. — Ах, эти масоны — такие обходительные, образованные
люди! Это сейчас очень модно в Америке — самые респектабельные люди стремятся
вступить в масонские ложи, но не всех туда принимают. Я слышала, у них очень,
очень прогрессивные идеи: они занимаются благотворительностью, открывают у себя
самые престижные школы...
