Калиостро,
казалось, пришел в настоящий восторг. Теперь он поглядывал на Ирину с
нескрываемым интересом.
— А почему
вас не возмущает загробная участь благочестивого магометанина, который с
детства неукоснительно соблюдал свои мусульманские предписания, ревностно
исполнял законы, слыхом не слыхивал о христианстве, в глаза не видел ни одного
христианина и тем не менее, невзирая на все эти смягчающие обстоятельства, все
равно попадает в ад? — спросил он Ирину.
— Какого
мусульманина? — испуганно спросила она. — Я ничего о нем не знаю.
«На кого это
он намекает? — подумалось ей. — Может быть, он хочет таким образом вывести
разговор на Ричарда, который путешествовал и по исламским землям? Или имеет в
виду Одного Приятеля, который чтобы ее позлить, часто говорил, что
мусульманство представляется ему самой мудрой и гуманной религией, ибо
позволяет, во-первых, официально иметь гарем, во-вторых, безнаказанно драть за
косы строптивых женщин».
— Странно
усмехнулся Калиостро. — Обычно этот вопрос всплывает одним из первых в среде
интеллигенции, как только речь заходит о христианстве.
— Да? —
удивилась она. — А правда, почему должен страдать ревностный мусульманин?
— Поживите у
нас, — настоятельно повторил старец и крепко пожал Ирине запястье.
— А что
касается исповеди, — вздохнула она, — то ведь это необходимо тем, у кого
нечиста совесть. А мне нечего исповедовать, я всегда жила как Бог на душу
положит. Я вся перед вами как на духу, и у меня нет никаких грехов.
— Безгрешных
людей нет — все мы грешники,— сокрушенно произнес старец. — Надо только просить
у Бога, чтобы Он открыл нам, в чем мы грешны.
— Ах, я знаю,
я знаю, в чем я всегда согрешала, — воскликнула вдруг Ирина, — и что мне всю
жизнь мешало! Я всегда была добра к этому миру, слишком, слишком добра к нему,
слишком открыта и слишком многое ему спускала! Вот вы говорите, угрызение
совести — это и есть это самое покаяние, — она посмотрела на Тавриона. — А моя
совесть меня не обличает, значит, я ни в чем ее не ущемила!
— Человек
может придумать себе столько самооправдательных причин и подвести нравственные
оправдания под такие беззакония, что доводы его совести просто померкнут перед
такими внушительными построениями, — ответил он.
Александр, не
мучай меня, не мучай! — говорила она мужу. — Я тебе отдала лучшие годы моей
жизни — мою молодость, мою красоту, мою бешеную энергию. Ты знаешь, за мной
ходили толпы, толпы поклонников — самых баснословных, прославленных и богатых.
Другая на моем месте уже бы давно — да, Александр, к чему лукавить? — пустилась
в самые бурные любовные приключения и сейчас плавала бы по Средиземному морю на
собственной яхте. Но я отшвырнула от себя эти соблазны и согласилась принять от
жизни все ее толчки и удары — все эти бесконечные твои больницы, стенания,
боли, всю эту страшную неизвестность впереди, а теперь еще и твою безумную
ревность... Там нет никого! Ночь! Половина пятого! Да перестань ты строчить мне
эти посланья, будь хорошим мальчиком, спи, успокойся!
От второго
Ирина отказалась.
— Вот мне
Александр рассказывал, какие вы тут все постники и молитвенники, — сказала она,
глядя, как монахи берут с подноса тарелки с жареной рыбой, — и, честно говоря,
очень меня пугал этим. Я ожидала здесь увидеть придирчивых и дремучих людей. А
теперь я вижу, что вы вполне нормальные, цивилизованные люди — и современные, и
светские, и ничто человеческое вам не чуждо. Ваше общество мне чрезвычайно
приятно. Я, конечно, не могу как человек ироничный и критически мыслящий
принять целый ряд ваших догм и предписаний, хотя мне, повторяю, иногда и
хочется уйти от этого мира, облачиться во вретище и питаться сухими корками.
Мне кажется, все эти ваши обряды и ритуалы воспитывают в человеке рабскую
психологию, — она посмотрела на отца Иконописца.
Он
закашлялся, подавившись рыбой, но все же ответил:
— А кто мы
есть? Рабы греха, рабы Божии.
— А ведь что
есть Бог? — продолжала она, едва ли выслушивая ответ. — Бог есть дух, это
высочайшая мировая идея, которой тесна всякая земная форма. Я не могу поверить,
что Его может смутить какая-нибудь куриная ножка, съеденная не ко времени, и
что Он может из-за этого ожесточиться и наказать свое творение, словно этакий
надзиратель.
— Отец
Иероним! — отчаянно возопил Лёнюшка. — Я вот слушал, слушал и от волнения не
заметил, как весь хлеб съел! Что делать? Ведь я полнею, а у меня одышка, ходить
трудно...
—Не
огорчайтесь! — утешила его Ирина. — У вас все в норме. Мне кажется — это,
кстати, непосредственно к вам относится, — она обратилась к Калиостро. — Богу
должны бесконечно претить все эти «Господи помилуй», «Господи помилуй», которые
возносит к Нему человек, — виноват, дескать, кругом виноват, словно наш
садовник, который по тысяче раз на дню извинялся, что срезанные им цветы так
быстро вянут! Или как унтер-офицерская вдова, которая перманентно себя же саму
высекает!
Калиостро
расхохотался:
— Так-так,
отец Таврион, к тебе никаких претензий, тебе — хорошо. Все у тебя как надо — и
старина, и обаяние, а мне каково?
— Слушайте, —
Ирина была в ударе, — Богу должно быть бесконечно скучно слушать все эти
просьбы, которыми закидывает Его человечество. Он хочет видеть человека
свободного, мыслящего, отстаивающего свои права, одержимого какой-то высокой
идеей, утверждающего собственную личность; человека, который бы мог, наконец,
произнести монолог со всей страстью своего духа: «Это я, Господи, как
собеседник, как равный, говорю с Тобой с мировых подмостков!»
— Бесовская
песнь! — махнул рукой Анатолий, но был тут же наказан, ибо опрокинул на себя
стакан компота.
— В конце
концов, человек должен и сам чего-то добиваться в этом мире, отстаивать свою
точку зрения, бороться за свои права — этого постоянно требует его чувство
собственного достоинства, его святая гордость! — продолжала она увлеченно.
— Да то ж
язычники, а то христиане! — все-таки не унимался молодой монашек.
— А я говорю
и о христианах тоже. Я говорю о праве каждого христианина...
— Нет у
христианина никаких прав! — вдруг сказал Таврион. — И чувства собственного
достоинства у него тоже нет.
— У него есть
только чувство собственного недостоинства, — пояснил Калиостро.
— Да вы —
настоящий ерник! — заметила она ему.
— Какие у
христианина права — быть гонимым? быть хулимым? быть распинаемым? — продолжал
русобородый.
— Отчего же?
— она пожала плечами. — У него есть право, отдавая кесарю кесарево, самому
требовать что-то от него. А ваша идея покорности властям мне кажется очень
удобной — никаких конфликтов.
— Всякая
власть от Бога, — вставил Анатолий.
— Вот-вот, —
улыбнулась она, — прекрасный аргумент! Ни к чему не обязывает. А велят вам
завтра церковь вашу закрыть — так вы и закроете?
