— Послушание
кесарю имеет свой предел, — сказал Таврион медленно и как бы нехотя, и предел
этот — хранение заповедей Божиих. А если закроют церкви, такое тоже бывало, что
ж — вера не оскудеет и тогда, ибо земля обагрится мученической кровью.
Старец
поднялся из-за стола.
— Большое
спасибо, — сказала Ирина, пожимая ему руку.— У вас было дивно. В следующий раз,
если судьба еще занесет меня в ваши края, мы обязательно поговорим подольше. Я
раньше как-то не сталкивалась с вашим кругом людей — теперь я буду знать, что и
здесь встречаются философски настроенные, размышляющие люди, с которыми можно
поспорить и мило провести время... У меня к вам большая просьба — не могли бы
вы освободить Александра от его обязанностей и отпустить в Москву? Он мне очень
нужен, а без вашей санкции он не поедет. Поговорите с ним, убедите его в том,
что у него есть чисто фамильные обязанности — моих доводов он просто не желает
слушать, а со мной взял такой тон, что хоть святых выноси.
— Так вы
уезжаете? — спросил старец с сожалением.
— Я бы с
удовольствием пожила здесь, но — увы! — реальность требует моего возвращения,
рога трубят — ничего не поделаешь!
— Ну что ж, —
вздохнул он, — ангела вам хранителя. А это вам на память, чтобы вы не забывали
нашу Пустыньку.
Он протянул
ей старинный крест на серебряной цепочке.
Она разом
оценила и материал, и работу, и то изящество, с каким был преподнесен этот
подарок, и прижала его к груди:
— Обязательно
буду его носить! Он мне очень дорог! Отныне это будет мой талисман!
— А это вам
от меня, — сказал Таврион, выходя из маленькой боковой комнаты и держа в руках
небольшую светлую, только что высохшую икону. На ней была изображена Матерь
Божия с Младенцем на руках. — В честь сегодняшнего праздника — Казанская.
Она понимающе
кивнула.
— О, —
воскликнула она, принимая подарок в руки. — Сколько изящества! Какие изысканные
краски!
— А краски
как раз помогал мне делать ваш сын. Это он растирал для них камни.
— Какие
камни?
—
Полудрагоценные. Так работали древние иконописцы — они не признавали никакой
химии.
Она на
секунду задумалась, потом сняла с пальца то голубое кольцо, которое в минуты
напряжения то крутила, то снимала, то- надевала, и протянула ему:
— В таком
случае, это вам.
— Зачем? —
улыбнулся он.
Это дивный
камень, разотрите его для своих икон — из него получатся чудные голубые одежды,
глаза, вода, небеса... Простите, если я что-нибудь наговорила слишком резкого,
нелицеприятного, — пожала она руку улыбающемуся Калиостро. — Я рассчитывала на
ваше дружеское понимание и надеялась увидеть в вас человека широких взглядов. И
я отчасти не ошиблась.
— Да что вы,
я привык. У нашей интеллигенции есть одно непоколебимое убеждение, что она
обязательно должна иметь собственное мнение по каждому вопросу и более того —
непременно его высказывать и отстаивать.
— Да-да, —
радостно закивала Ирина, — святое убеждение! Ибо что же, в противном случае, есть
личность? И потом, — она подняла два пальца вверх, — истина рождается в спорах.
— Он отвесил ей элегантный поклон. — Приезжайте к нам, когда будете в Москве. У
нас бывают удивительные люди — артисты, писатели, художники, музыканты, — вам
будет интересно с ними поговорить, поспорить о религии, искусстве... Мы будем
очень рады вас видеть! — она значительно посмотрела на него.
Она достала
из сумки томик пьес своего покойного мужа, на секунду задумалась и, чиркнув
что-то на первой странице, протянула монаху.
— Может быть
здесь вы отыщите что-то созвучное вашей душе, — сказала она с достоинством.
— Благодарю
вас, — поклонился он еще раз и, раскрыв книгу, прочитал: «Близкому мне по духу
обворожительному Дионисию в память о нашей назначенной Богом встрече на этой
прекрасной трагичной земле».
— Приезжайте
и вы, — она кивнула Анатолию, все еще держа в руке тоненький фломастер. —
Держите, это вам — мой маленький сувенир.
— Да уж
заеду, — ответил он, разглядывая на нем золотую надпись. — Вот приеду экзамены
сдавать в семинарию — тогда и поговорим.
— Не
поминайте лихом! — крикнула Ирина, сходя с крыльца и помахивая им белой
отважной рукой.
«Ах, —
подумалось ей, — а может быть, и правда, пора уже сойти с этой затоптанной
жизненной сцены, так и не доиграв той роли, которую навязывает мне мир. Не
скрыться ли за его кулисами в каком-нибудь пусть небольшом, но деликатном
домике, с каким-нибудь таким вдохновенным, отрешенным от всего земного
человеком, похожим на Калиостро, — нести с ним единую вязанку дров, слушать,
как поет в печи огонь, как трещит под ногами морозный снег, как мчатся вдаль
оголтелые поезда, пугающие пространство...»
VI.
Черным
искушение называл Лёнюшка такие часы.
— Стою на
молитве — и страшно, — жаловался он отцу Иерониму, — пусто, словно какая
бездна.
— Бог есть
Свет неприступный, — еле слышно отвечал ему старец, — и тьма окружает Его. Если
мы и земными глазами глянем на солнце — их помрачает его сияние, а уж что же
тщиться узреть духовным оком Самого Господа, пока оно не очищено от земных
страстей? Потерпи, Леонид, — мягко говорил он, — ибо лишь претерпевший все до
конца спасется.
После всех
искушений, бесовских нападений и потрясших его до глубины души рассказов Ирины
Лёнюшке мучительно хотелось вымыться. Поэтому, видя, что из церковной баньки
идет дымок, он доковылял до келейки грозной старостихи, которая заправляла
здесь всем хозяйством, и, приложив руку к сердцу, стал слезно умолять ее пустить
и его попарить немощную плоть, взывая к ее христианскому милосердию.
— У меня и
нога парализована, и шифрания, и идиотизм, и вообще я инвалид детства.
— Иди, надоел
уж, мочи нет! — недовольно сказала она, ибо знала, что Лёнюшка все равно не
отступится.
— Саш, а Саш,
ты мне спинку потрешь? — заныл Лёнюшка, ковыляя за Александром, подметавшим
двор, и просительно заглядывая ему в глаза. — Нам Господь заповедал любить
врагов наших!..
Саша откинул
метлу и мрачно воззрился на него.
— А то я
больной, уже полгода не мылся, аж горит! — затянул Лёнюшка.
Через пять
минут Саша уже помогал ему влезать в ванну, в которую он наскоро наплескал воды
из горячего бака, и усердно тер его узкую спину, в то время как Лёнюшка давал
ему необходимые наставления:
— Мыльца,
мыльца побольше, не скупись, а то я уж полгода не мылся, да три посильней, а то
больно деликатничаешь. А шампунью-то не надо, — сказал он, видя, как Саша
развинчивает зеленый пузырек, — от нее перхоть одна. Мыльцем, мыльцем намажь
погуще, да продери!
Вскоре он уже
стоял, завернутый в большое Сашино полотенце, и красные щечки его лоснились от
удовольствия.
