— Леонид! Это
что ж такое! — в изумлении воскликнул вдруг Саша, спуская воду. — Вода-то с вас
— совсем чистая, только мыло и плавает по поверхности!
— Тише, —
строго сказал тот. — И не говори никому!.. Александр! — позвал он, когда Саша
уже распахивал дверь баньки. — Канонник-то забери, а то так и пролежал у нас
вчера весь день без всякого толку.
Он протянул
клеенчатую тетрадь.
Саша на
секунду задумался, что-то соображая, смутился и вдруг улыбнулся ему радостной
широкой улыбкой:
— А
причесать-то вас тоже, наверное некому! Давайте я уж вас и причешу заодно!
В полутемной
церкви было уже много народа, все стояли, тихонько переговариваясь. Неподалеку
от Ирины женщина с плоским скуластым лицом рассказывала своей соседке —
непомерно толстой бабе, у которой так много было чего накручено на голове, что,
казалось, к ней привязана небольшая подушка.
— А я-то и не
хочу до конца исцеляться — только, чтоб облегчение было, и довольно. А то
боюсь, как в прошлый раз — только батюшка беса-то моего изгнал, я сразу за
старое: беретку набекрень, губы бантиком и всякая там любовь-разлюбовь, дом
отдыха. Про Бога и вовсе забыла. Тут-то бес и нагрянул да еще с компанией —
принимай, мол, хозяина! Боюсь, и на этот раз, коли батюшка его изгонит, не
выдержу я испытанья мирскими соблазнами, от молитвы отойду!
Ирина
пожалела, что не захватила заветный еженедельник, и принялась разглядывать
разношерстную публику. Прежде всего она опять увидела своего лошадиного
человека, про которого еще вчера в церкви, вновь услышав его страшное ржанье,
осведомилась у Пелагеи. «Да это ж Ваня, — ответила ей старуха,— ты-то его не
бойся, он такой смирный, благоговейный — раб Божий. Баба какая-то его
испортила, все молочком заговоренным поила — женить на себе хотела. А он — что
он? У него и жена тогда была, и детишки...»
Ваня
прикладывался к иконам, становясь на колени и складывая молитвенно руки, и
издавал короткие жалобные «иго-го-го».
Был и тот,
похожий на спившегося художника, беспрестанно накладывающий на себя крестное
знамение и отвешивавший глубокие поясные поклоны. Выпрямляясь, он блаженно и
бессмысленно улыбался, вновь принимаясь за свое трудоемкое подвижничество.
Рядом с
Ириной оказался юноша, весьма интеллигентного и даже благополучного вида, с
неглупым и приятным лицом, одетый в темно-синюю куртку-»аляску». Он был всецело
поглощен какой-то странной игрой: на растопыренных пальцах он держал то ли
натянутую нитку, то ли резинку, на которую была нанизана пуговица и которую он
то и дело поддевал мизинцами, азартно крутя ею перед носом. Когда она
закручивалась каким-то, одному ему неведомым образом, он, издавая восторженное
«о!», начинал все сначала.
Остальная
публика была довольно заурядна и мало примечательна: какие-то поблекшие женщины
— и очень толстые, и совсем тощие, мужчины с лицами прохожих, бабки, две
девушки, одна из которых показалась Ирине миловидной. Она как-то странно
озиралась и втягивала голову в плечи, словно боясь, что ее вот-вот ударят.
Впереди — у самых перилец — стоял высокий дядька с лысым начальственным
затылком. У окна — дама в каракуле, которая поглядывала вокруг презрительно и
надменно, стягивая в ниточку губы и неодобрительно качая головой.
— А вас что —
тоже гипнотизер испортил? — сочувственно обратился к Ирине некто в пальто с
вытертым цигейковым воротником, из которого высовывалась длинная жилистая голая
шея.
Он напомнил
Ирине их бывшего садовника и сторожа — у того были такие же сальные жидкие
волосы и редкие зубы, которые он каждый раз при виде Ирины обнажал в улыбке
какого-то блаженного восторга.
Он сделал для
нее беседку из четырех кустов, увитых плющом, и каждый летний день приносил ей
букеты только что срезанных цветов.
— О, —
говорила она, — у вас есть вкус! Знаете, даже из превосходных цветов можно
составить букет так, что получится лишь аляповатая мешанина.
И тогда он
краснел, пятился, приседая и прикладывая обе руки к сердцу, чем выражал свое
бессловесное счастье.
Зимой из его
сторожки доносились жалобные звуки флейты, на которой, впрочем, он не мог
вывести больше двух-трех фраз и, когда Ирина вбежала к нему однажды с просьбой
подтолкнуть забуксовавшую машину, она увидела у него на стене свою фотографию в
аккуратной рамке, очевидно выкраденную из альбома и обреченную внимать этим
переворачивающим душу звукам.
Как-то раз
вместе с букетом он принес ей и белый конверт с витиеватыми стихами
собственного сочинения, в которых повергал к ее ногам свое безрассудное,
истаявшее в пламенном огне сердце.
— Очень мило
и поэтично, — одобрительно сказала она. — Правда, рифма хромает. А что касается
меня, — она пожала плечами, — я не могу любить человека, который пишет
«прекрасная» через букву «т».
Нет, —
сказала она, — я не знаю никакого гипнотизера!
— А меня —
гипнотизер! — горестно воскликнул он поднимая очи горе, и возопил: — Господи,
накажи, накажи гипнотизера!
Наконец, на
амвоне появился старец. Медленно раскрывая большие книги в тяжелых переплетах,
он долго крестился, покашливал. На его руке висело длинное вафельное полотенце.
Следом за ним из алтаря вышел Таврион, которому бесноватые стали тут же
передавать какие-то длинные списки.
Не дожидаясь
тишины, старец начал медленно и внятно читать молитвы.
Ирина была
немного разочарована. Она ожидала увидеть более эффектное зрелище — ей
мерещился величавый Калиостро, который бы вытягивал властные руки над этой
жалкой трепещущей толпой, повелевая бесам голосом, не терпящим возражений:
«Изыдите!» — и щелкал бы длинным бичом. Глаза бы его метали молнии, длинные
черные волосы бы развевались. Он был бы весь, как Божия гроза! Он гордо бы
раздувал тонкие ноздри и осенял бы пространство золотым крестом. А потом
подошел бы к Ирине и сказал бы с благородным поклоном: «Благодарю вас! Вы мне
очень помогли сегодня тем, что находились рядом!»
Старец же
смотрелся весьма буднично, переходя от одной книги к другой, и, как только он
замолкал, русобородый Таврион начинал шелестеть бумажками, глуховатым голосом
читая нараспев бесконечные имена: «Параскевы, Людмилы, Прохора, Сергия, Таисии,
Матрены, Симеона, Константина, Андрея, Агнии, Марфы, Игоря, Домны, Алексия,
Анатолия...»
Бесноватые
стояли, переминаясь с ноги на ногу, разве что Ваня Иго-го как-то особенно
разнервничался — он орал все громче, все тоскливей, пока не испустил тот
изощренный лошадиный вопль, который так поразил Иринино существо накануне; да
еще юноша с пуговицей на нитке все чаще и чаще взмахивал руками, все
восторженнее выкрикивал свое «о!», пока наконец нитка не соскочила с его
пальцев, и тогда он яростно погрозил старцу большим кулаком.
— А ну и что!
— выкрикнула, бесстыдно выставляя вперед ногу, женщина с тихим и изможденным
лицом, черты которого вдруг исказились, и в них проглянуло что-то лютое, решительное
и бездонное.
