— Искусство,
искусство, — кивал, как бы с кем-то соглашаясь, тот, — в продранной на рукаве
телогрейке, не переставая кланяться и креститься.
Баба с как бы
привязанной к голове подушкой упала на пол и покатилась по нему, колошматя
ногами и разгоняя бесновавшихся своим тучным, бьющимся в судорогах телом.
— Параскева!
Зачем сюда притопала? Я тебе говорил — не ходи туда, не ходи! — зычным мужским
голосом заорала вдруг ее давешняя собеседница, не желавшая исцеляться до конца.
Ирине пришло
в голову, что если она присутствует при сеансе массового психоза, то и сама
может волей-неволей поддаться его психологическому воздействию и даже
наговорить чего не следует. Поэтому она решила взмыть над этим, как она выразилась
про себя, «безусловно очень интересным жизненным материалом» на коне теории,
которая бы позволила ей отстраненно и беспристрастно следить за происходящим.
«Очевидно, —
подумала она, — объяснения этому можно отыскать у Фрейда. Тут, конечно, все
дело в нарушении каких-то функций, тормозящих подсознание...»
—
Представляешь, а она мне вдруг заявляет: «Это Ирина-то красивая женщина? Ну, —
говорит, — если б меня повозить по Европам со всякими там курортами и приемами
да еще нацепить все эти шикарные шмотки — я бы тоже, милая моя, за такие деньги
поневоле сделалась бы красавицей».
Озиравшаяся
миловидная девушка вдруг вытянула голову вперед и затряслась в беззвучном
смехе.
— А я тебе
говорила, что пойду, я предупреждала — не мучай меня, а то старцу пожалуюсь, —
вдруг строго и рассудительно произнесла Параскева тем нормальным женским
голосом, которым она рассказывала свою историю.
«Да, —
подумала Ирина, — конечно, это подсознание, которое выползает наружу. Человек
расслабляется, теряет над собой контроль, а инстинкты, выходя на поверхность,
вызывают у него состояние аффекта и давят на словесные рычаги. Обыкновенное
психопатическое явление. Все довольно просто».
— А я говорю:
«Да Ирина просто мученица» — а он мне на это такое понес, такое — уж не знаю.
Ирина, чем ты ему так досадила. Говорит: «Все были шокированы ее поведением,
просто возмущены... Да она направо и налево... Да ты только пойди на кладбище —
он столько лет как умер, а памятника все нет, могила осела, одни сгнившие
венки».
Большая
толстая баба, державшаяся за оградку амвона, вдруг встала на карачки и
захрюкала.
Высокий
мужчина с начальственным затылком громко зашаркал по полу ногами, как бы
исполняя неизвестный танец.
— Ад! Ад! Ад!
Ад! — выкрикнула в ужасе полная дама в черном каракуле и закрыла лицо руками.
— Ириночка,
хватит в облаках витать! Пора уже и тебе сделать подтяжку: смотри, эти морщины
от носа вниз, и на лбу, и под глазами... Не знаю, мне, например, заметно... Да
в Париже элементарно — крошечные надрезики возле ушей, и лицо как новенькое!
Старец
внимательно посмотрел на бесновавшихся и, пройдя между ними, остановился возле
той, с подушкой на голове, которая продолжала кататься по полу.
— Ирина,
каждый раз, когда ты мне говоришь подлеца и выгоняешь взашей, ты не
сомневаешься в моем возвращенье. Учти — я уйду и не вернусь! Отверни лампу —
сидишь у тебя, как на допросе...
— Ну и что! —
насмешливо прокричала изможденная и оперлась локтем на выставленное бедро.
— А я, когда
вернешься домой, еще больше буду тебя терзать! — завопила Параскева басом.
— Искусство,
искусство, — крестился странный подвижник, не переставая улыбаться.
— А я опять к
старцу пойду, и он тебя выгонит именем Христовым! — спокойно отвечала Параскева
уже по-женски.
— А я говорю:
«Да Ирина тысячу себе найдет таких», — а он — что это он так взъелся на тебя,
не пойму — говорит: «Да кто ж ее выдержит? Старика со света сжила, сын родной —
и тот убежал...»
— «Анну,
Марию, Ольгу, Александра, Тимофея, Зою, Тихона, Самсона. Татьяну, Марию,
Иоанна, Игнатия, Фрола, Елену, Екатерину, Олега, Нила, Иакова, Тамару,
Евдокию...» — читал Таврион.
Старец,
накрыв епитрахилью голову валявшейся на полу бабы, прочитал свои заклинания и
связал ей полотенцем руки.
— Боюсь!
Боюсь! — завыла Параскева басом.
— Ад! Ад! Ад!
Ад! — подтвердила дама в каракуле.
— О! —
довольно воскликнул юноша, опять раскрутив нитку.
— Ш-ш-ш! —
смеялась миловидная девушка.
— Иго-го-го!
— закатывался Ваня.
Старец
остановился возле Ирининого «садовника» и посмотрел на него. Тот вдруг
просительно прижал руки к груди, переломив их в запястьях, и тоненько, жалобно
и печально заскулил:
— Вау! Вау!
Вау!
Старец накрыл
и его и, мельком взглянув на Ирину, вернулся к разложенным книгам.
— Да я же
говорю — вам отказано! Что? У нас живые писатели не могут получить, а мы тут
вдов будем обеспечивать! Разгар сезона! У нас заявлений больше, чем путевок!
— Только
«Отче наш» не читай! — прокатилось по церкви.
— Страшно! —
басила Параскева.
— Ну и что? —
кривлялась изможденная.
— Ш-ш-ш! —
тряслась девушка.
— Так тебе и
надо! — назидательно твердила Параскевина женская ипостась.
— Ад! Ад! Ад!
Ад! — закрывала лицо дама в каракуле.
— Искусство!
Искусство! — соглашался тот, в телогрейке.
— Да и не
принимай их больше, Ирина! Они мне как начали на два голоса, перебивая друг
друга: «Да она, мол, знаешь что с ним творила! Один раз, — говорят, — на наших
глазах, как швырнет чашку об пол, как крикнет: ты старый, выживший из себя
ревнивец, маразматик! А он ей ведь и ответить даже уже не мог...»
— Выхожу!
Выхожу! Выхожу! — завопил отчаянный голос из бабы с подушкой, и она несколько
раз стукнулась головой об пол.
Ирина стояла
ни жива ни мертва.
«Да, конечно,
— приободряла она себя, — тут все дело в подсознании. Многие художники и
писатели черпают оттуда же самые невероятные и вдохновенные образы. Очевидно,
это в чем-то схоже с механизмом творчества. У натур талантливых, артистичных
это облекается в художественную форму, а у людей примитивных, эмпирических —
получается вот такая бессвязная ахинея. Впрочем, это похоже на театр абсурда.
Возможно, окажись здесь какие-нибудь интеллектуалы, поэты да и вообще люди с
развитой внутренней жизнью, все это выглядело бы, может быть, и весьма
артистично. Я даже могу предположить, что здесь можно было бы услышать и
кое-какие оригинальные мысли, наблюдать рождение какого-нибудь нового жанра,
воочию наблюдать тончайшие движения души, всплывающие на поверхность...»
— Что твой Саша-то
натворил? Они все наперебой твердят про него: хам и оболтус, — говорят, — сын у
нее — того же поля ягода. Он что — правда им заявил, что у них все — только
похоть очей, похоть плоти и гордость житейская? Их больше всего уело то, что он
это им — таким заслуженным людям!..
