— Отец
Иероним! Не забывайте меня! — рыдал Саша, совсем по-детски всхлипывая и
размазывая по лицу слезы. — Мне так плохо, так бессмысленно все без вас! Не
отпускайте, не отдавайте меня!
Старец обнял
его за плечи.
Ирина вдруг
почувствовала, как ком подкатывает у нее к горлу. Она рванулась, чтобы обнять
Сашу, повернуть его голову к себе и, глядя в жалкое, мальчишеское, смешное в
этой дурашливой бороденке лицо, искаженное недетским страданьем, сказать:
«Оставайся! Оставайся в этом голубом хитоне, с этой длинной свечой, с этой
огромной книгой! Жизнь слишком страшна, чтобы позволить себе еще и разлуку с
тем, кого любит сердце!» Но Екатерина шикнула на нее:
— Куда!
И Ирина
осталась на месте. Она почувствовала, как безудержная волна ударила ей в лицо,
заливая глаза мутным потоком. Ей показалось, что это какая-то апоплексия,
инсульт, конец, и прежде чем она поняла, что плачет, слезы уже смывали ее лицо,
текли по подбородку, капали за воротник.
— Чадо, —
ласково произнес старец, — разве расстояние имеет какое-нибудь значение для
тех, кого Сам Господь соединяет в едином Духе? И разве Он, победивший мир,
смерть и самого дьявола, не одолеет все наши беды, горести и напасти?
Ирина
повернула голову и увидела Тавриона, который неслышно вошел в узкие сенцы.
— Плачет? —
спросил он у Ирины, прячущей лицо в ладонь.
Она кивнула.
— Я тоже
плакал, когда уезжал отсюда впервые.
Ирина вышла
на воздух и встала около единственного росшего у церковного домика грушевого
дерева — витиевато-ветвистого, узловатого, обросшего снегом. Она в последний
раз оглядела белую церковь с голубым куполом и золотым крестом, попирающим
опрокинутый полумесяц. Ветер утих. Улеглась поземка плавными линиями наметенных
небольших сугробов и пышной пороши. Груша смирно выглядывала из-под снега,
словно боясь неловким движеньем стряхнуть с себя, скинуть, сдуть ненароком свое
не по чину великолепное сверкающее облаченье.
— Рублик-то
накиньте! — сказал шофер, обращаясь к Ирине. — Столько-то ждать!
До поезда
оставалось еще три четверти часа, и Ирина, ринувшаяся было к ресторану, махнула
рукой и поставила сумку на подоконник. Саша следовал за ней покорной
страдальческой тенью.
— Тетенька
уезжаете? А мне вот какие гостинчики у отца Иеронима понадарили!
Вчерашний
мальчик с лицом дауна распахнул перед Ириной дипломат, хвастливо постукивая его
по крышке, и стал показывать монашеские подарки.
— Тут все, —
говорил он, захлебываясь от счастья, и носочки, и рукавицы, и иконки, и
просфорки, и домашнее грушевое варенье — матушка старостиха расщедрилась. А
ручка вон какая — с золотом! От отца Анатолия!
Ирина увидела
свой фломастер для этнографических заметок.
— А вон какие
картинки красивые! — он повертел у нее перед носом двумя новенькими колодами
карт.
— Это кто же
тебе подарил? Тоже монахи? — удивилась она.
— Не, то
тетенька одна добренькая — на, говорит, сиротка, поиграйся на счастье! Вишь,
какие красивенькие! Атласные! — Он причмокнул от удовольствия и приложил их к
щекам.
— Это все
ерунда! — сказала она решительно и, краем глаза поглядывая на Александра,
добавила: — Чертовская музыка! Это надо разорвать на мелкие кусочки!
— Тетенька! —
захныкал мальчик, видя, как она распатронивает глянцевые пачки. — Отдайте!
Красота-то какая! Особенно вон те — с крестиками, с сердечками!
Ирина
отстранила его властной рукой и, шагнув к урне, стала усердно рвать на куски
неподатливые картонки.
— Тетенька! —
все громче плакал мальчик. — Хоть одну оставьте, с офицером! — Он оглядел
вокзальную публику, истомленную многочасовой бессюжетностью и потому с
нескрываемым интересом и даже напряжением следившую за этой динамичной
драматической картиной, и заорал, впрочем, как-то вяло и обреченно: — Бедного
сироту обижают!
— Пли! —
победоносно воскликнула Ирина, высоко подкидывая над урной разноцветные
тверденькие бумажки, и, кивком приглашая за собой вдруг повеселевшего Сашу,
гордо продефилировала на перрон под мысленную овацию оживившейся публики и
призывные гудки растянувшегося по вагонам ночного пространства.
В купе уже
ехало двое приятных молодых людей. Увидев Ирину и Александра, они принялись
сконфуженно убирать початую бутылку шампанского, но Ирина остановила их:
— Ну что вы —
продолжайте ваш пир! Я не ханжа.
Они
пригласили ее к столу, и она, из чувства демократизма, которое еще более
укрепилось в ней за последние два дня, не отказалась выпить с ними бокал.
Молодые люди оказались реставраторами.
Ирина
значительно посмотрела на сына:
— Вот бы отцу
Иконописцу было интересно с ними познакомиться!
Саша
усмехнулся и вышел в коридор.
Он смотрел в
темное окно, в котором поначалу ничего не было видно, кроме его собственного
смутного отраженья. А потом постепенно поплыли, поплыли — отец Иероним и отец
Таврион, оба смотрящие ему вслед и машущие с порога; Ванечка Иго-го,
вцепившийся в его сумку и пожелавший сам лично дотащить ее до машины, а потом
поклонившийся ему со слезами и благоговейно поцеловавший в плечо; отец
Дионисий, торопящийся на службу, мимоходом хватающий его за рукав и заключающий
в свои крепкие объятья:
— Ну,
сокрушитель демонов, покидаешь нас? Как же мы теперь будем жить без твоих
разоблачительных обличений?
— Не знаю,
как вы, а вот я, — сказал Саша, — без ваших обличительных разоблачений просто
пропаду!
— Но почему,
почему? — что-то вдруг запищало в нем. — За что? За что? — рассыпалось под
колесами. — Зачем? Зачем? — подхватил встречный товарняк.
— А вот когда
за преподобным Феодосием, молодым подвижником Киево-Печерским, приезжала мать,
то ведь святой Антоний защитил его, спрятал: что же твой-то старец выдал тебя,
а, Александр? — ласково спросил его вкрадчивый тоненький голос.
— Отец
Иероним! — что-то оборвалось в нем и рухнуло под откос. — Ведь когда
преподобный Феодосий, то ведь святой Антоний, а вы-то что?..
Тьма
обволокла его, и небо, казалось, навсегда перестало рождать звезды.
— У каждого,
дитя мое, свой путь и свой крест, — кротко и неторопливо отозвался откуда-то
отец Иероним, совсем так же, как три часа назад на пороге своей кельи. — Ты все
допытывался, как узнать волю Божью, а она тебе и открылась. Поезжай с матерью,
ты ей сейчас нужен. Будь с ней ласков, великодушен, будь кроток. Не забывай,
что тебе ее поручил Господь. Ты ведь хотел стать монахом? Вот тебе и первое
послушание. А что такое послушание для монашеской жизни? Основа основ, начало и
конец. Помнишь, как говорили святые отцы: послушание превыше постов и молитв.
Господь с тобой! — старец долго и внимательно посмотрел на него и, осенив
широким крестом знамением, прижал к своей пропахшей воском и ладаном старенькой
рясе.
