И Саше вдруг
стало так жутко, жарко, страшно, будто призвали его на торжественное какое-то,
великое дело, а он тут все мешкает, все медлит, все сомневается, крепко держась
за поручень и прижимая лоб к ледяному стеклу. Страстная жажда подвигов охватила
его, сладость предвкушаемых унижений, ликование от собственного видимого
поражения вскружила голову, и ему захотелось вдруг, чтобы тут же, немедленно
окружили его плотным кольцом мучители — и понесли бы его, и оплевывали, и даже
били, а он бы посмотрел на них с кроткою, счастливой улыбкой, повторяя:
«Господи, прости им! Ибо не ведают, что творят!»
— Знаете, —
Ирина оживленно рассказывала симпатичным попутчикам, — мы едем сейчас из такого
удивительного заповедного места! — Она слишком долго молчала в машине, чтобы
сейчас удержаться от соблазна завязать непринужденный и изящный разговор. — Я
даже везу оттуда кое-какие заметки. Это совершенно неисследованный таинственный
мир. Там есть и одержимые демонами, которые кричат страшными звериными голосами
и несут всякую галиматью, а есть и очень тонкие люди, способные оценить и
красоту, и искусство, и, между прочим, никакие не ортодоксы, не иезуиты, —
спорщики, ерники, — словом, совершенно дивные собеседники! Они могут быть и
светскими, и обходительными, могут и поиронизировать над отпущенной им в этом
мире ролью... Кстати, я могу прочитать кое-что из моих путевых заметок.
Она раскрыла
тетрадь.
— Вот,
например: «Инвалид детства, пренебрегнутый родительским попечением, моется в
бане, которая, возможно, не без злого умысла желающих избавиться от него
родителей, загорается. Больной мальчик (гермафродит) видит в возбужденном
воображении образ Девы Марии, выводящей его из пламени. И потому является к
родителям как бы воскресший. Те замирают в мистическом ужасе».
Реставраторы
восторженно кивали и улыбались. Потом сбегали в вагон-ресторан за новым
шампанским, пили за Иринин литературный талант, ум, красоту, взяли телефон,
обещали приехать с корзиной цветов и ведром коньяка, и Ирина уснула, упоенная
жизнью, крепко сжимая в руке цепочку креста, подаренного старцем Иеронимом.
Ей снилась
чепуха и всякая всячина — важный кособокий Лёнюшка с полковничьими погонами;
Лиля Брик со светлыми, длинными, падающими на лицо волосами, которые она то и
дело отбрасывала движением головы и жеманно говорила: «Не хучу!»; какие-то
лошади, лошади, которые мчались по зимним полям табунами. А потом неожиданно
грянул туш. Пошел белый снег, и на него стали выходить монахи в черном. Они
выстраивались, как на параде, и, наконец, сомкнувши ряды, стали поздравлять и
благодарить Ирину за то, что у них теперь все так хорошо, так чудесно
устроилось и им разрешили наконец-то жениться на таких вот тонких,
всепонимающих и очаровательных женщинах.
1988
