— Ты чего
это, Пелагея? — возмутился вдруг Лёнюшка. — Она мне рыбку в чай уронила! — с
обидой в голосе пожаловался он Ирине.
Она
испугалась, как бы он опять не заставил старушку отбивать поклоны, и
предложила:
— Давайте я
вымою чашку, налью новый, а вы мне расскажите вашу удивительную жизненную
историю про Богоматерь.
Монах вдруг
преобразил капризную мину в какую-то постную улыбку и стал звучно отхлебывать
испорченный чай.
— Старец
Прохор, — мрачно сказал он, — когда ему приносили суп, закапывал его прямо с
кастрюлькой в землю на три дня и только после этого вкушал. Так он боролся с
бесом чревоугодия.
— Помилуйте,
— улыбнулась Ирина, — для этого есть иные, менее экстравагантные пути. Вот я,
например, отношусь к еде чисто символически — так только: поклюю и довольно...
А она была
уверена — стоит ей только овдоветь, и Ричард приедет за ней, прилетит,
прискачет и увезет в свой туманный Альбион с неизменными словами: «Наконец ты
свободна, о прекраснейшая из женщин! На коленях умоляю тебя осчастливить
несчастнейшего из смертных!» Но муж умер, а он все не ехал...
Была у него
одна песня с несложной музыкальной фразой: та-та-та, та-та, та-та-та. Почему-то
у нее и в их лучшую пору начинало щемить сердце от этого нехитрого плетения,
словно в предчувствии грядущих мытарств и трагедий, и она просила: «Дорогой, не
пой это больше, мне страшно». А потом просила: «Нет, спой, спой это мучительное
— та-та-та, та-та, та-та-та!» И тогда он тоже чего-то пугался и, завязывая ее
волосы вокруг своей шеи, говорил с улыбкой: «Посмотри, Ирина, а ведь я твой
пленник».
...Она
посылала ему телеграммы, где было написано латинскими буквами «ВНИМАЮ ГОЛОСУ
ТВОЕГО СЕРДЦА СКВОЗЬ ТОЛЩУ ДНЕЙ И ОБСТОЯТЕЛЬСТВ. ЖДУ НАШЕЙ НАЗНАЧЕННОЙ БОГОМ
ВСТРЕЧИ НА ЭТОЙ ЗАТЕРЯННОЙ В МИРАХ, ТРАГИЧНОЙ ЗЕМЛЕ». Звонила долгими глухими
ночами, и он брал трубку: «О, Ирина! Очень рад, а у нас туман».
— Лёнюшка,
тебя Ирина-то просила рассказать про Царицу Небесную, ту историю, помнишь? —
тоненько проговорила Пелагея.
— Ты и
расскажи, — благословил он, откидываясь на спинку стула. — И вы, Марья
Тихоновна, послушайте!
— Не хучу, —
протянула бабка. — Ну разве что хлебца самый чуток.
Ирина хотела
было уже отложить свое чтиво в сторону, но заметила, что тетрадь была начата и
с обратной стороны, и, перевернув ее, прочитала несколько строк:
Опять забыл
рассказать отцу Иерониму эту треклятую историю с джинсами. Надо перед каждой
исповедью записывать грехи!..
«А, —
подумала Ирина, — видимо, он имеет в виду тот случай, когда они с дружком
разрезали пополам новенькие джинсы, вложили половинки в фирменные пакеты и
фарцанули ими у гостиницы. О, она тогда подключила высшие чины МВД, чтобы дело
замяли...»
— А вот надо
начать с того, как Лёнюшка ко мне попал. Когда при Хрущеве-то разогнали
Глинскую Пустынь да Киевскую Лавру, много было тогда бездомных монахов...
Отложив в
сторону Сашину тетрадь, Ирина вдруг подумала, отчасти вдохновляемая идеей
некоего соперничества с сыном, что все это может быть очень интересным этнографическим
материалом, которого еще не касалось ни перо писателя, ни рука исследователя, и
что ее занесло в некий мифологический заповедник. Она вспомнила, как ее муж при
каждом экстравагантном рассказе всегда вынимал блокнот и что-то, как он выражался,
«чирикал» в нем. Ирина знала, что такие блокноты называются «творческой
кладовой писателя», и она решила, чтобы не терять времени даром, использовать
свое пребывание здесь еще и в целях служения отечественной словесности. Она
представляла, как это можно будет потом, записав несколько — ну, скажем,
десяток — народных историй, изящно их подправив и отредактировав, выпустить,
может быть, даже небольшой книжкой. Она достала тоненький фломастер и
еженедельник, который использовала в качестве телефонного справочника, и вывела
аккуратно: «Из рассказов монашествующей сказительницы». Она не знала
стенографии и потому записывала пунктирно, так сказать, тезисно, дабы при
возвращении в Москву восстановить услышанное в колорите всех деталей.
— Жила я в
общежитии при порошковой фабрике — вон руки мои до сих пор помнят. Жила я со
своей сестрой девицей Варварой. Она совсем больная была да безногая, а такая
тихая, ясная. Комната у нас была что твоя, Тихоновна, кухонька — чуть может,
поболее. А я так-то — работала, а уж как руки кровью начинали сочиться из-под
чешуек-то заскорузлых — и не брезговала на паперть сходить...
— Вот это,
видишь — дама-то с ним: с одной стороны пиковая, с другой стороны бубновая,
молодая, а ты выходишь у нас червовой, так ты в ногах у него, — говорила Ирине,
«выбросив» на Ричарда и колдуя над раскладом, мама Вика. — Доруг ему много
выпадает, но к тебе — вот видишь: десятка-то твоя с краю — какая-то уж больно
сомнительная. А в голове у него, видишь, денежный интересе какой-то крупный,
казенный дом, хлопоты, но все не твои-то хлопоты, а этой — молоденькой, что
около него пристроилась. А вот тут, погляди, — мать снова перетасовала карты и
вновь раскинула их, — тут он с ней, с этой-то бубновой, прямо все вместе
содержит: и дом, и дороги, и хлопоты, и денежный интерес. Как бы там дело до
свадьбы не дошло! А ты — опять у него в ногах оказалась, потоптал он тебя!
— Там-то на
паперти, и Лёнюшка ко мне подошел. Смотрю — глаза у него ввалились, сам
горбится, припадает на одну ногу, тощий такой — сил нет глядеть. «Матушка, —
говорит, — не найдется ли у тебя пристанища голодному монахе-горемыке? Я —
инвалид детства, у меня идиотизм, шифрания. Погибаю, — говорит, — зима-то
больно лютая, может, пригреешь меня, всеми презираемого да гонимого?»...
— Женщины,
берегите фигуру, как говорят французы, а лицо всегда можно сделать! — говорила,
впуская Ирину в дом и поправляя перед зеркалом в прихожей поясок вокруг своих
плоских бедер, Аида — косоглазая загадочная медиумистка, обслуживающая
московский бомонд. — Теперь — максимум напряжения, внимания и почтительности —
это очень влиятельный, очень высокий дух.
Она усадила
Ирину за круглый столик, накрытый большим листом бумаги с написанными на нем
крупными буквами.
— Руки мы
держим вот так, — она расположила Иринины пальцы по краю перевернутого блюдца.
— О, высокий и влиятельный дух! — начала она шипящим и торжественным голосом. —
Мы хотим задать тебе несколько вопросов и рассчитываем получить ответ.
Блюдце неожиданно
поехало туда-сюда, и медиумистка глубокомысленно прочитала: «Валяйте».
— Теперь
спрашивай! — она кивнула Ирине.
— Дух, —
спросила Ирина, чуть-чуть заикаясь, — где он сейчас?
Блюдце
неистово заметалось по столу, и Аида изрекла:
—
«Килиманджаро». Это может быть не буквальный ответ, а символический, — пояснила
она. — Это может означать, что он сейчас на пике своей славы.
— А с кем он?
— спросила Ирина, мучительно следя за пассами, которые стало проделывать
блюдце.
