«Странно
все-таки, — подумалось ей, — почему они все чего-то просят, просят, кланяются,
бьют челом, клянчат — подай, да подай? Как это корыстно, эгоистично,
унизительно, наконец! Все-таки есть в этом что-то низменное, холопье». О, она
никогда бы не могла оскорбить Бога своими просьбами, она никогда бы не унизила
Его своим утилитарным отношением! В самом деле, — усмехнулась она, — Он же не
завхоз! С Ним-то, по крайней мере, можно было бы не торговаться: вот я тебе
сейчас поклонюсь, а ты мне сделаешь то-то и то-то! Надо же и самим доказать
Богу нечто, пополнить Его полифонию собственным голосом, приложить какие-то
усилия ума, души и воображения, вступить с Ним в полемику, наконец!»
«Женщины, что
нужно для того, чтобы удержать мужчину?» — спросил у француженок парижский
журнал. — «Надо получше кормить это животное», — ответила некая читательница,
не лишенная умственной пикантности, — Аида по-кошачьи заглянула Ирине в глаза.
— Это же элементарные существа! Куда им до нашей витальности! Если этот мужик
так уж тебе понадобился — надо пронзить в астрале его «тонкое» тело — и все, он
твой! Навеки! Тает, как свеча! Предан, как японский пинчер!
—
Приворожить, что ли? — заволновалась Ирина.
— Мне больше
нравится — духовно обезоружить. Есть масса способов — например, поставить в
церкви за него свечку «за упокой». Очень помогает. Хотя он, кажется, у тебя
какой-то басурманин? Тоже, наверное, подействует, — Аида махнула рукой. — А
можно еще для верности вылепить его фигурку из воска, которая будет
символизировать его астральное «я», и пронзить раскаленной иглой с заговоренным
острием. Это как-то художественнее. Можно, наконец, накормить его отборным
ужином, приготовленным на особый манер, хотя, ты говоришь — он далеко...
Ирина
раскрыла тетрадь Александра и принялась ее рассеянно перелистывать. Вообще она считала
себя человеком весьма щепетильным и гнушалась в людях любого проявления
нечистоплотности. Но сейчас она решила отбросить в сторону все эти, как она
выразилась, «церемонии» и ознакомиться с Сашиными записями, руководствуясь
отнюдь не низменным и своекорыстным любопытством, но соображениями самого
высокого порядка.
Ей и раньше
доводилось совершать подобного рода ревизии, заглядывая в Сашины блокноты,
испещренные трехзначными цифрами, восклицательными знаками и подчеркнутыми
жирной линией заголовками: «Долги», «Расходы», «Доходы». В последней графе
колготился и тусовался разнокалиберный инфинитив, то так, то этак расставляя
печатные буквы: «Продать часы!», «Продать магнитофон!», «Продать диски!». Как
она понимала из всех этих столбцов, сложений и вычитаний, Сашин дебет никак не
сходился с его кредитом. Но эта его подпольная, отдельная от нее бухгалтерия
хотя и вызывала в ней чувство брезгливости, но и странным образом тешила ее
тщеславие, стоило ей лишь отыскать для этого свое «мо»: это какая-то
математически выраженная тоска флибустьера.
Эта же
тетрадь имела совсем иной голос — там шли какие-то бесконечные жалобы на
кого-то, на что-то: на саму жизнь, на самое себя, — жирное подчеркнутое нытье,
крошечный бисерный скулеж. Ирина читала бегло, перескакивая через две строки:
Не могу! Не
могу здесь больше! Завтра же пойду к старцу и попрошу его унять старостиху.
Скажу — со света меня сживает, поедом ест, совсем загоняла! Я уж и помолиться
не могу из-за нее: только я в церковь, а уж она — тут как тут — иди, двор
подметай, иди, там трубы привезли, иди, там сарай надо красить. Не могу больше!
Я не к ней приехал и не обязан служить ей мальчиком на побегушках! Или пусть
отец Иероним скажет, чтоб она ко мне не лезла, или попрошу у него благословение
на отъезд и уеду!
Ирина
удовлетворенно улыбнулась.
Старец сказал
мне сегодня — тот, кто берется служить Господу, встречает на своем пути самого
дьявола. А я ответил, — я готов сражаться с дьяволом, бороться с бесами,
поститься до полусмерти, молиться по пятнадцать часов в день, но терпеть
измывательства какой-то грубой базарной бабы я не намерен! Он мне возразил —
надо терпеть те искушения, которые посылает Господь, а не надмевать себя
мыслью, что, если б они были бы какие-то иные, мы бы преодолели их с большим
смирением.
«Бесспорно! —
подумала Ирина. — Я ведь предупреждала, предупреждала! Если ты уж так хочешь
очутиться на самом дне общества, для того, чтобы упражняться в незлобии и
безропотности, — поезжай-ка лучше к своей милой бабушке в фешенебельный
совминовский дом да поживи у нее недельку — она так тебя втопчет в самую грязь,
обкормит такой словесной бурдой и так пообломает позвонки и ребра, что уже одно
это заменит тебе все вериги, бичевания, мученические венцы и вменится в
праведность!»
— С твоей
красотой еще бы мою жизнеспособность — гуляла бы сейчас по лондонским туманам и
забот не знала, благодушно вздыхала мам Вика, запихивая колоду в коробку. —
Такого человека проморгать! Надо было ковать железо, пока горячо: надо было на
что-то решиться, когда этот твой иноземец звонил тебе чуть не каждый день, не
жалея валюты, да когда наряды тебе возил чемоданами! Что ж теперь-то томно
вздыхать!.. Да и твое поведение у ложа умирающего Александра имело абсолютно
иезуитский характер — казалось, что ты только и ждешь его смерти...
Ловя на себе
насмешливые удовлетворенные взгляды матери, Ирина знала, что та чрезвычайно
довольна этим ее просчетом и даже готова прижать свою неудачливую дочь к своему
многоопытному материнскому сердцу, прощая ей все ее прошлые успехи, приемы,
поездки, наряды, украшения, фейерверки, замки, поклонников и даже
прославленного богатого мужа.
— Ничего, —
утешала она Ирину, опять вынимая карты и раскладывая пасьянс, — может, все
перетасуется, расклад поменяется... Но только — как ты позволяешь себе так
поступать с людьми? Взять хотя бы академика, который тебе все цветочки носит, —
он правда и вялый какой-то и несвежий, но нельзя же как ты: «Ну, напейтесь,
наконец, покуражьтесь, набейте кому-нибудь морду, но не будьте таким занудой!»
Или этот скульптор — человек заслуженный, серьезный, а ты ему: «Не говорите
ерунды! Жизнь, простите, не скульптурный ансамбль «Дружба», а душа — не
каменная девушка с веслом!» Просто стыдно за тебя! Ты все-таки не забывайся,
помни, кто ты и сколько тебе лет! Надо как-то помягче, погибче. Я ж учила тебя
еще с детства: любого человека можно поставить себе на службу, надо только
найти к нему ключик.
Почти на
каждой странице чернело написанное большими буквами: «Сказать о. Иерониму!»,
«Спросить у о. Иеронима!«. Ирина пыталась выловить себя в этом стекающем в
конце каждой строчки вниз потоке слов, но ухватила лишь небольшую,
заинтересовавшую ее запись:
-------------------------------
Я несколько
раз слышал, как отец говорил: «Почему так трудно написать радость? И почему так
богата оттенками скорбь, отчаянье, тоска? Почему так монотонен рай и
полифоничен ад? Может быть, человеческое творчество исходит не от Творца мира,
а вопреки ему — из самых недр преисподней?» Это я к тому, что мне и в голову не
приходит писать о чудесных, радостных минутах, но только в скорби я обращаюсь к
этой тетради, так что сделал ее юдолью плача.
