— Ничего, —
снисходительно отметил отец Петр, — не человек для агапы, а агапа для человека.
— Мы
рассчитываем на вас, — сказал ему Урфин Джус.
— Понимаю,
берусь опубликовать в журнале проблемную статью.
— Будем
давить прессом прессы, — ухмыльнулся журналист.
— Четвертая
власть, — пояснила журналистка.
— Хорошо б
зарубежье откликнулось, — сказал Урфин.
— Это будет
такой резонанс, — кивнула Зоя Олеговна и обратилась к нам: — А вы что скажете?
— Ах, так вы
все в борьбе, гонят вас, — понимающе кивнула Анна. — Но как это все-таки не
вовремя!
Наконец-то появился
академик Рачковский. Дружно ухнув, все выбежали из комнаты его встречать.
— Пока шел к
вам, братья и сестры, — начал он с порога, — у меня вертелась все
мандельштамовская строка «Я буду метаться по табору улицы темной». Вам не
приходило в голову, что по латыни Фавор читается именно как «табор»: То есть
греческая фита, как мы ее читаем по Рэхлину, дает латинскую тэту в прочтении
Эразма. У нас, выходит, фита, у них — тета. Теперь смотрите далее. У нас —
вита, у них — бета. У нас — Фавор, у них — Табор.
— Так это что
— даже табор темной улицы может быть преображен в Фавор? — спросил Грушин.
— Хотите с
морозца чайку? — предложила Зоя Олеговна.
— Чайку,
чайку, — кивнул отец Петр.
Она принесла
Рачковскому чашку чая, положила в розетку варенье.
Все вдруг
замолчали и дружно наблюдали, как Рачковский дует на кипяток, как накладывает
варенье в чай. Как отпивает, морщится, приговаривает:
— Горячо,
горячо.
— Михаил
Михайлович, — нарушил паузу отец Петр. — Позвольте довести до вашего сведения
некоторые подробности. С одной стороны, сейчас повсеместно, буквально во всех
храмах, развилась новая ересь: послушание иерархии. То есть как иерархия
скажет, так и поступай, так и служи. И этой ереси надо как-то противостоять. А
с другой стороны, напомню вам, что наша община, состоящая из цвета московской
интеллигенции, с самого начала своего существования находилась под пристальным
вниманием органов и косыми взглядами священноначалия.
— Разумеется,
— подтвердил Рачковский, — священноначалие поглядывало на наши реформаторские
начинания подозрительно и, как вы выразились, косо. Как это у Овидия: ан нэсцис
лонгас рэгибус эссе манус...
Все
уважительно закивали и многозначительно переглянулись.
— Я
по-латински ни бум-бум, — успела шепнуть мне Анна. — Но что-то у них явно не
так. Еретики, может быть. Для Стрельбицкого все пропало. Не поведу ж я его
крестить к раскольникам!
— Где больше
двух, там говорят вслух, — укорила нас Зоя Олеговна. — Это признак невроза —
шептаться в обществе.
— От косых
взглядов они перешли к погрому, — выкрикнула в сердцах журналистка.
— Они у нас
отбирают Рождественский храм, церковный дом, разгоняют общину, мы вот-вот окажемся
на улице, — горячо продолжал журналист.
— Как, на
улице, у нас же два храма, что, и Введенский храм тоже отбирают? — встрепенулся
Рачковский.
— Михал
Михалыч, простота, — печально покачала головой Зоя Олеговна. — Ну причем здесь
Введенский храм?
— Ты
что-нибудь понимаешь? — спросила меня на ухо Анна, тревожно поглядывая на Зою
Олеговну. — Почему у них два храма? Говорю тебе — это секта.
— Так он
принадлежит общине или нет? — спросил Рачковский, перекладывая в чашку остатки
варенья. Большая густая капля, не удержавшись на краю ложки, шлепнулась на
бархатную скатерть.
Рачковский
чуть съежился и прикрыл ее блюдцем.
—
Принадлежит, — ответил Урфин, — но, во-первых, тут дело принципа: раз они один
храм отбирают, в любой момент отберут и другой…
— У вас
вареньице капнуло, — заметила Рачковскому Зоя Олеговна.
— Где? —
удивился он, оглядывая скатерть вокруг блюдца.
— А вы блюдце
на него поставили, — не сдавалась она.
— Ты мне
скажи, просить мне отца Петра покрестить Стрельбицкого или не связываться? А то
втянут они его в свою борьбу, — снова боязливо шепнула мне Анна.
Я пожала
плечами.
— Ладно, —
вздохнула она, — что делать — буду тайно молиться отцу Киприану, чтобы он подал
мне знак.
— Нас гонят,
— простонала журналистка. — При чем здесь Введенский храм?
— Так он
остается нам? — с облегчением вздохнул Рачковский, вытирая рот.
— Как вы не
понимаете, — с досадой воскликнул Урфин. — Мы московскому духовенству —
темному, необразованному, консервативному, как бельмо в глазу. Их раздражает,
что у нас своя община, что мы все реформируем, что у нас свое богослужение,
русский язык, агапы и, между прочим, и то, что вы, Михал Михалыч, у нас
проповедуете и читаете лекции!
— Что ж, —
заключил Рачковский — тут надо бороться. Мое содействие.
И он приложил
обе руки к сердцу.
В конце
концов чашка с розеткой были унесены, пятно оттерто. Урфин зажег семь восковых
свечей.
— Формально
вы еще, конечно, не члены общины, вы пока что не просвещены, не приобщены, но
по закону любви, чтобы вы не остались обделенными на нашем празднике, вы тоже
можете участвовать в нашей священной агапе, — обратился к нам отец Петр, —
Милости просим.
— Большое
спасибо за ваше великодушное предложение, но мы пока не готовы, — отозвалась
Анна, которой отец Киприан, по-видимому, еще не подал знака.
— Но вам
оказана такая честь, как можно, — покачала головой Зоя Олеговна.
Отец Петр
медленно и торжественно влил вино в золотой потир. Все поднялись с места и
пропели «Отче наш», после чего опять сели, сложив на коленях руки.
Стало так
тихо, что часы в углу мгновенно наполнили комнату своим однообразным мерным
звуком. Слышно было, как трещит горящий фитиль, оплывая воском, да шуршат за
окном машины по мокрому асфальту осени.
— Господи
Иисусе Христе, — начал отец Петр, держа на весу чашу и воздевая ее горе, —
взгляни на нас, здесь сошедшихся на вечер воспоминания о Тебя, на трапезу
любви, сделай нас достойными Твоего присутствия и причастия, пошли нам Духа
Твоего Святого, — да осенит, да просветит, да подаст нам Свои святые дары в
восполнение церковных таинств, да удостоит Своей харизмы, да причислит нас к
царственному священству Небесной Церкви, да тайноводствует нами в деле познания
дел и путей Твоих! Христос посреди нас!
— И есть, и
будет! — глухо подхватил Урфин
— И есть, и
будет, — нестройно зазвучали голоса.
— И есть, и
будет — с расстановкой произнес Рачковский.
Отец Петр
поднес чашу к губам и отпил, закрыв глаза. Когда он их наконец открыл, в них
был какой-то новый блеск. Молча он вручил чашу Урфину. Тот что-то внутренне про
себя произнес, перебирая губами, и благоговейно припал к чаше. Потом передал ее
Зое Олеговне, и так — по кругу. Все сидели торжественные, напряженные,
притихшие. Словно это действительно было подлинное церковное таинство...
Наконец, чаша настигла Анну. Она взглянула на меня беспомощно, я поняла, что
отец Киприан так и не открыл, как ей подобает действовать, так и не подал
весть… Она подержала чашу перед собой, потом решительно тряхнула головой и
спросила почти отчаянно:
