— А как у вас
дела с женским священством? Дозволено ли оно? Мне, например, можно когда-нибудь
стать священницей или же нет?
— Ах, вот что
вас волнует, о чем вы думаете перед чашей! — улыбнулся Лаврищев. — Хотя
традиционная Церковь поставила на этом крест, мы полагаем, что это возможно. Во
всяком случае, никаких догматических препятствий для этого нет. И наша община
старательно вынашивает эту идею, полагая, что в скором времени она может быть
воплощена. Вы хотите стать священницей? Так приобщитесь и станьте ей! Вы
удовлетворены?
Анна
торжественно поставила чашу и резко поднялась со стула:
— Благодарю
вас за то, что вы были с нами столь откровенны и ответили столь искренно. Да, я
удовлетворена. Мне все абсолютно ясно!
И она, как и
благословлял ее когда-то отец Киприан, ринулась вон из комнаты. Я помчалась за
ней.
— Что это с
ними? — послышалось нам вслед.
— Это их
благодать гонит отсюда. Невроз, — заключила врач-психиатр.
— Может, и
невроз, — вздохнула Анна, когда мы выкатились на улицу, — но я им не могу
доверить Стрельбицкого!
Вскоре они
добыли ее телефон, звонили — и Грушин, и журналисты, и сам Урфин Джус. Просили
что-нибудь новенькое из Стрельбикого — опубликовать, почитать, дать интервью,
справлялись о ее здоровье, предлагали на подпись какие-то письма, звали на
очередную агапу, приглашали Стрельбицкого выступить перед собранием общины,
передавали поклон и благословение от отца Петра, но Анна отвечала им холодно и
непреклонно:
— Новенького
ничего нет, здоровье нормальное, коллективки не подписываем, Стрельбицкий
сейчас не выступает, отцу Петру — ответный же поклон.
В конце
концов, она сказала мне:
— Отвези-ка
ты его к тому священнику, к игумену Ерму, который обещал ему когда-то беса
показать. Все несчастья же с этого начались! Стрельбицкому он тогда понравился,
говорит — интеллигентный, тонкий, большой церковный чин, а совсем не похож на
попа…
И
Стрельбицкий согласился. Во-первых, он любил путешествовать на машине, а
во-вторых, это уж как-то очень романтично — суровый скит, занесенный снегом,
кромешная тьма ноября, богослужения при свечах, монастырская трапеза, ночлег в
келье, экзотика. Сказал — поедем, только на один день — переночуем и — назад.
Ехали долго,
трудно — гололед, метель. Стрельбицкий без конца перечислял свои претензии к
Церкви: вот он читает прессу, а там то епископ окажется голубым, то настоятель
проворуется, то монах какой-нибудь сопьется. А сотрудничество церковников с
КГБ?
Снег залеплял
стекло, и дворники не справлялись с ним, расчищая лишь узкое оконце. Припав к
нему и судорожно вцепившись в руль, я все-таки не выдержала, сказала
Стрельбицкому:
— Так Церковь
их сама и осуждает за это! А если они покаются, то простит. Простит совершенно.
И если у вас такой строгий церковный взгляд на человеческие грехи, то приходите
же вы со своей святостью, со своей чистотой, со своей любовью! Со своей
аскезой, со своей милостью, со своей мудростью, и — вокруг изменится все!
Может, этот епископ тогда пребудет в целомудрии, священник — в нестяжательности
и монах — в трезвости. Тысячи спасутся вокруг вас.
Он хмыкнул.
Добрались к
самому концу всенощной. Отец Ерм пригласил нас на скудную трапезу, но
Стрельбицкому здесь уже все понравилось — и резной деревянный стол, и самовар,
и скитский серый хлеб.
— Я была у
Лаврищева, — шепнула я походя отцу Ерму. — У него все очень просвещенные и
высококультурные. Во-первых, они молятся «о хорошей погоде», вместо
«благорастворения воздухов», а во-вторых, я узнала, что могу стать священницей,
если запишусь в члены его десятки.
Кажется, он
ничего не понял. Сделал такие большие, просто огромные глаза.
— Я
интересуюсь верой, — сказал ему Стрельбицкий, — и сам верую, но в меру. То есть
в гору, которая может ввергнуться в море, если ее об этом попросят с верой, —
никак не могу поверить, простите за тавтологию. Ну я вроде как Иван Карамазов.
Он тоже в горе сомневался. Может, это какие-то фигуральные горы?
Анна встряла
в разговор и пристыдила Стрельбицкого:
— Какие еще
фигуральные, Май, что ты такое несешь? А Чермное море, которое расступилось,
чтобы пропустить Моисея и снова сошлось, чтобы поглотить фараона? А Иисус
Навин, остановивший солнце. А Петр, ходящий по водам?
Стрельбицкий
поморщился:
— Это я знаю,
ты сама мне рассказывала, — так вот: в такие чудеса я не верю.
— А во что вы
верите? — серьезно спросил отец Ерм.
— Верю, что
мертвые могут подавать знаки из загробного мира, — моей жене один покойный
старец без конца дает какие-то указания с того света. Спросите у нее. Верю, что
мысли могут передаваться на расстоянии: я вот сам хотел попасть в какой-нибудь
такой тихий заброшенный уголок, не тронутый цивилизацией, и вот меня тут же под
белы руки сюда и привезли. Верю, что много есть таинственного, необъяснимого в
этом мире. Верю, что есть высший разум, который всем управляет. Но в такие
материальные дива — нет, не могу поверить.
— Ну прямо
как иудеи, которые просили у Христа знамения с неба, — опять, горячась, встряла
Анна. — Говорили: дай нам знамение с неба, тогда уверуем, что Ты — Сын Божий.
— Да, —
вскричал Стрельбицкий. — Именно так. Я хочу знамения с неба! Я хочу, чтобы гора
на моих глазах сдвинулась и пошла. Чтобы море прямо передо мной расступилось.
Чтобы солнце остановилось на небе.
— И тогда
уверуете в Господа? — спросил отец Ерм, точно так же, как в прошлый раз.
— Уверую! —
твердо произнес Стрельбицкий. — Тогда уж точно уверую.
— И
покреститесь? — снова спросил отец Ерм.
— И
покрещусь. Все сделаю, как подобает. Ничто меня не остановит.
И отец Ерм
сказал:
— Ну, теперь
ждите!
И он стал
молиться за Стрельбицкого, чтобы Господь явил ему что-то в этом роде. Чтобы
Господь снизошел к его немощи. Потому что ему было жалко, что эта душа может
погибнуть из-за своего упрямства. Ну хочет он луну с неба, так дай ее ему,
Господи, во славу Твою!
И что вы
думаете? Господь услышал молитву игумена Ерма и через каких-нибудь два года
исполнил то, о чем он Его просил. Летел Стрельбицкий в Гамбург по литературным
делам. Было это бурным ноябрьским вечером, и облака клубились возле
иллюминатора — багровые, оранжевые, ярко желтые и черные, тревожные черные
облака: безумные тучи, через которые пробивалась буря, горела гроза, шел
небесный бой. И внезапное волнение передалось Стрельбицкому. Он почувствовал,
что и в нем идет битва, и в нем клубится чернота, горит смятенный огонь, ветер
задувает свечу. И так эта картина за самолетным окном показалось сродной его
душе, что решил он оставить ее себе навсегда. Он вытащил фотоаппарат и стал
щелкать, щелкать: и так, и эдак, и вдоль, и поперек. И, отсняв пленку, отдал ее
прямо тут же в Гамбурге проявлять и печатать. А сам свалился с безумной
температурой, и дела его были так плохи, что пришлось срочно вызывать в Гамбург
Анну. Когда она приехала, его уже перевезли в больницу. Какой-то острый
воспалительный процесс… И вот почему-то, лежа в полубреду, он сразу попросил ее
забрать из проявки снимки. А она все медлила, все не могла их забрать, потому
что сидела возле него весь день, и лишь на ночь ее сменяла сиделка. А он
спрашивал каждый раз:
