Этот
разрушенный монастырь, куда отбыл игумен Ерм со своими учениками, мыслился как
Свято-Троицкий иконописный скит и подчинялся монастырскому наместнику
архимандриту Нафанаилу. В ледяных сумерках чернел изуродованный Преображенский
храм с развороченным крыльцом, кусок монастырской стены да облупившийся
раздолбанный бывший братский корпус, в котором после закрытия монастыря
располагалось что-то вроде общежития работников свинофермы. Свиноферма сгорела
еще лет пятнадцать назад, работнички поразъехались, а братский корпус так и
стоял с разбитыми окнами да вывороченными дверями, свидетельствуя о том, что
здесь когда-то шла бурная непростая жизнь.
Поначалу
поселились в рубленой баньке с утепленной пристройкой, которую целую осень
ладили для будущего скита архитектор из местных, сельский интеллигент с
народническими идеями, в своем роде подвижник и мастер на все руки, да еще один
чудик, бывший начальник волжского пароходства, пришедший сюда подвизаться и
спасать душу. Банька была построена в прихотливом псевдорусском стиле, с
наличниками, резными ставнями и крылечками. Вскоре к ней прилепилась и тесовая
церковка — с луковкой, слюдяными окошками и изразцовой печкой, а также и
просторная мастерская. По замыслу иконописца Ерма ее должны были окружить
четыре-пять аккуратных хижин, покрытых соломой и соединенных дорожками,
устланными большими каменными плитами… Такая идеальная обитель со своими
уединенными уголками. Молитвенная скитская жизнь… Эта вековечная мечта создать
здесь, на земле, некое идеальное общество, где бы все любили друг друга и
непрестанно едиными устами и единым сердцем славословили Своего Творца…
Раз в неделю
сюда по лесной дороге привозили из монастыря капусту, картошку, весной и летом
присылали сезонных рабочих, помогавших восстанавливать и храм, и здания, и
стену. За это требовали иконостасы и просто иконы для братии и для подарков
заезжим архиереям и даже самому Патриарху.
Главное, что
раздражало иконописца Ерма в этом товарообмене, — это неусыпный контроль над
его мастерской. Наместник Нафанаил — и сам, и через подставных лиц — ревниво и
зорко наблюдал, чтобы никакие иконы не уходили отсюда без его ведома в другие
монастыри и храмы: он это называл «налево».
Был архимандрит
Нафанаил из военной семьи, по всей видимости, — из «штабных», во всяком случае,
его наместничий кабинет был заполнен скоросшивателями, аккуратными стопками
папок, к которым были подколоты всякие монашеские «докладные» и
«объяснительные» записки, а также всевозможные рапорты, обязательства, графики
дежурств и отчеты.
Самого себя
он называл «мы» — из своеобразного смирения, чтобы не «якать». Да и слово
«своеобразный» было подхвачено всем монастырем из его уст и обозначало любой
человеческий выверт, глупость и просто — пакость. Существовало у него и еще
одно весьма даже вместительно словцо — «чудить». Оно выражало совсем уж
сугубую, можно сказать, вопиющую «своеобразность» поведения. Чтобы никого и
ничего невольно не осудить и в то же время выразить свое негодование, отец
Нафанаил говорил зловещим свистящим шепотом — ибо он никогда не повышал голоса,
а в случаях исключительных только еще больше его понижал — итак, он шелестел:
«своеобразный человек», «своеобразное поведение», и всем становилась очевидна
крайняя степень его негодования.
Иногда,
будучи недовольным, он вообще ничего и никому не говорил, но медленно
приближался к возмутителям своего спокойствия и с трех шагов показывал им три
пальца, издавая при этом губами: «тцч!». Это означало «тише!», а три пальца,
воздетые ввысь, знаменовали собой три поклона, отныне наложенных наместником на
провинившегося чернеца.
Он искренне и
глубоко страдал, когда замечал в монастыре какие-то шатания, беспорядки,
неподобающее шушуканье по углам… Один раз, выйдя на амвон, он прямо так и
возгласил, уподобясь апостолу Павлу:
— Братие!
Братие! — повторил он, откашливаясь. — Всем известно, что старцы наши больны и
немощны, и в этом смысле — как бы и нет уже у нас старцев. Но это не так. Будем
же помнить, что главный старец для нас теперь — Дисциплина!
Так вот —
архимандрит Нафанаил хотел заставить и игумена Ерма признать этого нового
монастырского «старца» и обязать его писать ежедневные отчеты о проделанной в
новом скиту работе и особенно о том, что делалось в иконописной мастерской.
Поначалу отец Ерм «за послушание» повелел своему ученику завести тетрадку для
такого рода записей, и тот несколько месяцев кряду вносил туда аккуратным
почерком: терли краски, левкасили доски, прописывали лики. А потом — на пятый
ли, на шестой ли месяц — отец Ерм был явно не в духе и швырнул все эти записи в
огонь, погрозив кулаком в сторону Свято-Троицкого монастыря. Тогда же у него
возникла идея отложиться от Нафанаила с его хилой кормежкой и рабочими из
«болящих» и попроситься под начало самого Патриарха или уж — на худой конец —
епархиального архиерея епископа Варнавы. Канонические основания для этого
имелись — его Спасо-Преображенский монастырь никогда раньше не был скитом
Свято-Троицкого и имел полную хозяйственную самостоятельность, а в иные времена
мог бы и посоперничать с ним благолепием храмов и числом монашеской братии.
Но с
Патриархом тогда ничего не вышло, а епископ Варнава, как оказалось, очень
почитал своего наместника отца Нафанаила и не хотел идти против него. Так дело
до поры и заглохло, чтобы разрешиться потом весьма своеобразно, как сказал бы
архимандрит Нафанаил. А пока мой духовник очень томился под присмотром
монастырского начальства. На все он должен был спрашивать разрешение. Он
признавался, что чувствует себя так, словно ледяная рука схватила его горло.
А кроме того,
между Свято-Троицким монастырем и Преображенским скитом установились очень
напряженные отношения… Ну так что ж, так бывает — Святые Отцы говорили, что за
монахами толпами ходят бесы, даже прячутся в складках их мантий, подстерегая
чернецов в минуту их немощи и вкладывая в них порой самые нелепые, самые
греховные помыслы. Потому что цель у них, этих демонов, — одна: погубить воина
Христова. Ибо монах молится за весь Божий мир, и трепещут от этой молитвы
мрачные демоны, и содрогается ад.
И вот если
какой-то монах из монастыря прибредал в скит, его там расценивали как
нафанаиловского соглядатая и обращались с ним сурово, почти враждебно. А на
каждого скитского насельника в монастыре смотрели как на ермовского шпиона,
порченного латинской ересью, потому что ведь еще до переселения в скит у моего
духовника возникли какие-то католические симпатии. Ведь именно такого рода
подозрительные взгляды ловил на себе поначалу иконописец, ученик отца Ерма
Дионисий.
Игумен Ерм
его наказал «за снежки», которыми он некогда закидал учителя, а на самом деле,
конечно, за дерзость, за наглость, за разнузданность, в конце концов, за
пьянство. Что общего у монаха с богемой? Что сродного у строгого игумена Ерма с
этим молодым столичным снобом, с этим безнадежным декадентом? Ведь даже на его
иконах святые напоминали более изящных и болезненных бесплотных духов, чем
«ангелов во плоти», оставлявших нам свои чудотворные мощи.
И вот монах
Дионисий был оставлен своим учителем в монастыре — в назидание. Чтобы —
«хлебнул этой ортодоксальной дури, закоснелой пошлости и опомнился», «чтобы
восскорбел от этого непролазного невежества и приполз в скит на покаяние».
