И все-таки
отец Ерм решил разок-другой сходить в старообрядческий храм, помолиться там,
приглядеться. Отпросился у наместника на день из Лавры, ни свет ни заря приехал
на Рогожское кладбище — к началу литургии, а ему на пороге храма суровые
бородатые мужики:
— Куды! У нас
щепоточники в притворе молятся, в храм велено их не пущать!
И у нашего
игумена после этого как-то все стало стремительно меняться, словно
путешествовал он на Рогожское не один день, а семь долгих лет.
Наконец он
сказал:
— Все!
Старообрядчество выдохлось. Мертвечина. Музей. Дух Святой от них отошел. Я был
у них на богослужении. Иерархия у них безблагодатная. Белокриницкая иерархия —
сплошной подлог. Таинства — недействительные. Откуда я знаю, глядя на их
духовенство, что это не ряженые мужики? Надели на себя епитрахиль, поручи, а
кто их рукополагал, спрашивается, а?
И снял с себя
старообрядческий клобук, и лапти выкинул, и включил электричество, и больше
никогда не пил сбитень и не ел репу. Он поменял обитель и затворился в
провинции, в Свято-Троицком монастыре, взяв с собой Дионисия. Там началась
какая-то совсем другая, новая жизнь. Потому что он вдруг пришел в волнение от
византийского иконного письма и стал глубоко изучать историю Византии, писания
Святых Отцов. И сразу надел на себя «мелкую» греческую скуфью, облачился в
греческую рясу с безмерно широкими рукавами, ел смоквы с изюмом, служил по
ночам в монастырских пещерах литургию по-гречески, а своих послушников поставил
осваивать византийские литургические распевы. И все мы, приближенные, стали
подвизаться в древнегреческом, читали Евангелие в оригинале, спрягали
труднопроизносимые греческие глаголы, склоняли на свою сторону существительные
и постигали весь этот могучий умозрительный синтаксис обновленной жизни.
Засыпала я с
учебником Соболевского под подушкой…
Доктрина
нашего игумена была такова: коль скоро мы отступили от своих основ, надо
вернуться к истокам — назад, к Святым Отцам, к Византии, начать заново и пройти
свой исторический путь, учитывая при этом опыт искушений и соблазнов.
Жил
иконописец Ерм в монастыре на горке, которая как нельзя кстати называлась
«Афонской», — там для него построили мастерскую, там была у него и келья —
прямо в колокольне. И проходить к нему можно было через послушника, который
стоял у подножья горки на будке и требовал специального разрешения, подписанного
отцом Ермом. Это была аккуратная плотная белая бумажка, размером с визитку, и
на ней было выведено образцовым «иконописным» почерком: «Прошу пропустить.
Игумен Ерм». И это было начертано с такой великолепной свободой и с такой
властью, что мне казалось — когда я умру, то и самим огненным херувимам,
сторожащим рай, и даже апостолу Петру я смогу дерзновенно предъявить это «Прошу
пропустить. Игумен Ерм», и они пропустят…
И вот я ее
потеряла, эту свою охранную грамоту, и пришла в страшное волнение, ибо мне
почудилось, что я теперь никогда не смогу попасть на Афонскою горку, и это —
все! Такое отчаянье — я ходила вокруг монастырской стены, взбираясь вокруг на
холмы, и видела и колокольню, и мастерскую, и ели, и столетний дуб, и даже
послушников, но все они были в каком-то отрезанном от меня пространстве, в
другом измеренье — как в него попадешь? В принципе так и было — что общего у
монахов с мирскими? У монастыря — с миром?
Тогда я
совершила подлог. Вырезала из писчего листа маленькую бумажку и,
потренировавшись немного, старательно начеркала: «Прошу пропустить…». Конечно,
при ближайшем рассмотрении можно было бы обнаружить фальшивку — и это заглавное
«Пэ» с начальным и верхним завитком смотрелось у меня вульгарно и даже блудно,
и «эр», опускавшее витиеватую ножку, делало это весьма развязно, и петелька «у»
выглядела очень уж завирально, что уж говорить о подписи. Но от беглого взгляда
«будочника» это ускользнуло — он ухватил лишь общий строй и размер букв и
кротко поклонился: «Проходите». С тех пор я больше не утруждала себя хранением
пропуска, а подмахивала его заново. И когда однажды отец Ерм спросил: «А
пропуск-то у вас есть? Еще не истлел?», я со смехом призналась в подделке. Он
нахмурился, взял у меня бумажку и долго ее разглядывал, потом хмыкнул и выдал
новую, подписанную собственноручно.
Однако это
навело его на мысль, и с этих пор он стал поручать мне отвечать за него на
письма, которые приходили в огромном количестве.
— Напишите
там: простите, но нехватка времени не позволяет мне подробно ответить на ваше
письмо. И потом что-нибудь вкратце. А почерк у нас похож.
Так я и
отвечала, а он потом бегло прочитывал, кивая…
Как-то раз я
засиделась в Москве, и мне очень нужен был его совет. Кто-то ехал в Троицк и
обещал передать отцу Ерму мое письмо. Вот я его и написала. А потом, подумав,
что мне самой же и придется отвечать на него, тут же настрочила себе почерком
отца Ерма целое послание. «Дорогое, возлюбленное о Христе чадо! К сожалению,
нехватка времени не позволяет мне подробно ответить на Ваше письмо. Однако…» И
тут я давала себе самой кучу всяких добрых советов, основанных на изречениях
Отцов Церкви. Так ему это и послала. Все советы он потом одобрил. И
проговорился: его интерес к Византии — не просто так. Логически это должно
кончиться его уходом на Афон. Тогда-то мне очень пригодятся эти святоотеческие
изречения, ибо на Афоне у него будет еще меньше времени, чем сейчас, и вряд ли
он найдет там подходящего писца.
И теперь его
грекофильство, чреватое разлукой, стало звучать почти зловеще. Ну что — уехал
человек на Афон — это ведь почти то же самое, что он для тебя умер… Я
потихоньку и молилась, чтобы Господь его остановил, удержал здесь, в России.
Еще бы…
Однажды мы с
Дионисием вместе приехали из Москвы в Троицк. В Москве лил холодный ливень, а в
северном суровом Троицке нам засияло солнце. И Дионисий сказал
многозначительно:
— Это отец
Ерм молится за нас!
Да и вообще,
вообще — жизнь наша была похожа на повествования из древнего патерика. Вот отец
Ерм как-то раз сказал мне:
— Пойдите в
лес и найдите там для меня белый гриб.
А я грибы
искать не умею! Никогда их не вижу — войду в лес и сразу начинаю плутать в
собственных мыслях, и за всю свою жизнь я нашла один-единственный подосиновик,
и то потому что он вырос величиной с пенек и я об него просто споткнулась. А
тут — пожалуйста, пошла в лес и сразу передо мной чуть ли не на тропинке стоит
себе белый гриб. Я сорвала его и скромно преподнесла авве. И правда — если
случалось что хорошее, мы верили — это наш духовный отец потрудился, уговорил
Господа. А если происходило нечто дурное, мы знали — это лукавый старается
разлучить нас с нашим духовником. Ибо он ненавидит в людях любовь, преданность,
верность, старается их рассорить, внести смятение, недоверие, разжечь вражду.
Меж тем отец
Ерм упивался своим грекофильством. Все предметы монашеского быта были
стилизованы «под греков», а по «Афонской» горке бегали маленькие экзотические
курочки с петушками, пестренькие, яркие, с хохолками, правда не греческие, а
какие-то индийские, что ли, но все же — нездешние, заморские. Словно это уже и
есть какая-то южная далекая сторона, богоизбранное истинное отечество души.
Конечно, дивные иконы отца Ерма теперь несли на себе черты византийской школы.
