До монастыря
Матфей служил пограничником на советско-китайской границе И по природной
добросовестности наверняка дослужился бы до всяких там лычек, но он вдруг стал
катастрофически слепнуть, и в этой сумеречном пространстве, как он рассказывал,
явилась ему сама Матерь Божия и сказала: «Мать тебя посвятила Богу, а ты ее не
послушался! Пойди к ней, попроси прощения и уходи в монастырь».
Примерно так
сказала ему Матерь Божия, только в ее устах звучало это все на украинской мове,
верность которой Матфей ухитрился сохранить, несмотря на двадцатилетнюю жизнь в
русском монастыре и даже некоторые связанные с ней прещения со стороны
наместника. Тот будто бы вдруг чего-то даже испугался, услышав от своего
келейника, что Матфей якобы называет Николая Чудотворца «Мыколой Хфокусныком».
— Ничего не
понимаем, что ты своеобразно так нам тут сообщаешь! Чудишь, — говорил ему
архимандрит Нафанаил, переходя на свистящий шепот, что означало крайнюю степень
его раздражения. — Мы здесь наместники в России и мовы твоей имеем право не
разуметь.
— Як бачу,
так и кажу, а як не бачу, то и не балакаю. Ця мова для Господа дюже добре. Як
злодии на поле цю мову почують, так швидко и потикають, як биси, як скаженни.
Наместник
Нафанаил знал, что это воистину было так: чуть только Матфей наводил на поле
свою «мову» — свой мощный пограничный прожектор, воры, решившие полакомиться
было монастырской капусткой или картошечкой, тут же ложились пластом на землю,
ибо понимали, что сейчас начнется настоящий артобстрел из ракетниц.
Слава Матфея
достигла своего апогея, когда целый солдатский взвод вместе с офицером подъехал
глубокой ночью к монастырской поленнице, находившейся на краю поля под навесом,
и высадился на снегу десантом.
Матфей засек
их грузовик, однако решил подпустить воров поближе к монастырской стене, и
когда первая рука потянулась к поленнице, открыл огонь из ракетниц. Солдаты,
привыкшие к полигонам, тут же, как один, залегли и распластались на снегу.
Монах Матфей прекратил огонь и предался ожиданию, посматривая в прибор ночного
видения, подаренный монастырю, повторяем, той же военной частью. Надо сказать,
что был легкий морозец. И через несколько минут фигурки, расстеленные на снегу,
сделали свои первые робкие движения по направлению к грузовику. Тут-то отец
Матфей и открыл по ним новый шквальный огонь из ракетниц. Страшный треск
пронзил, сотряс округу и отозвался в ближайшем леске долгим заунывным эхом.
Небо озарилось снопом безумных искр, солдатики вжались в снег, и через минуту
поле погрузилось в ледяное безмолвие и кромешный мрак. Теперь уж все поняли,
что дело серьезно, и решили затаиться, ободряемые мыслью, что сторожу это все может
скоро надоесть, и он отлучится по какой-нибудь надобности. Но Матфей был не из
таких. Он знал, что морозец как его верный союзник вот-вот сделает свое дело, а
уж довершать придется ему, Матфею. Поэтому он преспокойненько сидел в своей
башне, где у него имелось и ватное одеяло, и валенки, и даже термос с горячим
чаем, и не собирался никуда отлучаться. Не было у него никакой такой
надобности. Он ждал.
Минут через
десять он заметил в стане врага легкое шевеление. Прикрывая голову руками,
солдаты принимались медленно и по-пластунски отступать. Он дал им отползти
метра на два, отхлебнул из термоса горяченького чайку и неторопливо зарядил
ракетницы. Через полминуты небо вновь полыхнуло радостным победным салютом, а
воздух снова отрапортовал оглушительным треском и грохотом. После этого отец
Матфей вытер губы, аккуратно сложил оружие и отправился совершать положенное
молитвенное вечернее правило. Он знал, что рассказ о его ночном ратном подвиге
перерастет в легенду, из легенды — в миф, который так и будет передаваться по
военным частям из одного солдатского поколения в другое, и потому всяким
попыткам воровать что-либо в монастырских угодьях солдаты скорее предпочтут
долгое сидение на хлебе и воде, да еще и в нетопленой казарме.
Вот так монах
Матфей делал свое сторожевое дело.
Но в одном он
был абсолютно прав — слава его растеклась не только по военным частям,
окружавшим Троицк, не только поразила воображение своего, братского монашества,
но и достигла в некотором роде оппозиционного Преображенского скита.
Между прочим,
наместник решил-таки его наказать и за некоторую заносчивость, которая у него
появилась в результате побед над врагом, и, как он выразился, за «неуместность
речений», под чем он подразумевал «ридну мову», ибо в ней ему виделось
неуважение к наместнику, и вообще, вообще — для острастки, для смирения, для
послушания, для необходимых в монашеской жизни скорбей.
— Тцч! —
прошептал он, поднимая три пальца вверх.
— Що таке? —
с изумлением переспросил Матфей.
Архимандрит
Нафанаил потряс в воздухе пальцами и повторил:
— Тцч!
— Як, як? —
не поверил глазам Матфей.
— Три
поклончика, — тихо-тихо, но внятно прошевелил губами отец Нафанаил.
— А, то це
добре, — успокоился отец Матфей. — А то я дывлюсь, що це за дывовына, що це за
таемныця? Роги — не роги, выла — не выла…
Больше отец
Наместник его к себе не вызывал. А Матфей каждый вечер — перед выходом на дозор
исправно клал свои три поклончика, постепенно забывая, за что и от кого он их
схлопотал.
Именно это и
имел в виду отец Ерм, когда он возмущался расстрелом целого воинского
батальона. Расстрелом, которым, по его словам, командовали монахи.
Словом,
страсти были предельно накалены, а качели были раскачаны так неистово, что
неизбежно ударяли всех, стоящих и по одну, и по другую сторону от них. Демоны
наверняка были очень довольны своей работкой, потирали свои черненькие грязные
корявые лапы… Распевали на разные голоса: «Наша воля, наша власть!» — как-то
так. И мне кажется, все — и в монастыре, и в скиту — ощущали это глумление над
собой темной силы. Но мой духовник сказал мне:
— Какая чушь!
Помните — бесы всегда бегут от лица Господня. Сам Христос изгоняет их из своих
владений. Помните, как Он говорит в Евангелии: пойдите скажите этой лисице,
Ироду — се изгоняю бесов. Так вот — как только заслышите в себе искусительный
иродов голос, сразу и вспоминайте, что вам надо ответить этой лисице. Ибо Ирод
всегда хочет одного: убить Христа.
Так сказал
мне мой духовник, освещенный красноватым зимним закатным солнцем.
А старого
чекиста, покаявшегося и теперь готовившегося в монастыре к постригу, приняли в
монастыре как родного. Выходило так, будто он «пострадал от масонов», или
что-то в этом роде.
Меж тем
примерно в эту пору Свято-Троицкому монастырю позволили открыть свое подворье в
Москве. Наместником туда был назначен иеромонах Филипп, тот самый, который
привозил к игумену Ерму чекиста. Вот Филипп и уехал открывать новую обитель. Но
весьма вскоре вслед за ним стал туда собираться и отец Нафанаил — навести
контроль, получить отчет о проделанной работе, а кроме того — послужить на
Рождество в новом подворье, ибо это был престольный праздник… И это все —
несмотря на то, что его мучил радикулит и одолели хвори простудного характера:
он кашлял, чихал, смотрел на мир красными слезящимися глазами и громко
сморкался. На это время он даже оставил манеру раздавать направо-налево
поклончики — ему было плохо, и он весь сосредоточился на себе и предстоящей
поездке.
