— Нехорошо, —
говорил он, — на нашем подворье престольный праздник, а мы здесь.
— Так вы же
больны! — замечал ему келейник.
— Больны не
больны, а это наш наместничий долг, — назидал его архимандрит. — Может, там сам
Святейший служить будет или пришлет кого. Владыка Варнава наверняка пожалует.
Наместники других монастырей. Хватятся — а нас нет. Спросят — а где,
собственно, Свято-Троицкий монастырь? Скажут: а наместник там болен. А тогда
они ответят: а больные в звании наместников нам ни к чему.
Итак, он
собирался. Брал с собой только своего иеродьякона Дионисия да келейника. В
пошивочной мастерской ему готовили и новый подрясник и новую зимнюю рясу. В
качестве подарка он вез два белых старинных священнических облачения, шитых
золотой нитью, как и положено на Рождество, икону Рождества Христова, между
прочим, принадлежавшую вдохновению иконописца Ерма, и пачку открыток с видом
Свято-Троицкого монастыря.
Однако, не
обошлось без скорбей. Главная — самая искусная мастерица свалилась с
температурой, и зимняя ряса так и осталась недошитой. Одно из двух подарочных
облачений оказалось настолько ветхим и обтрепанным, что дарить его было просто
неприлично. Решили ограничиться одним — более или менее целым, а также
превосходной Ермовой иконой и открытками, присовокупив к ним еще и дюжину
выпущенных десяток лет назад пластинок с записями монастырского колокольного
звона.
Но и там была
беда: то ли пластинки пролежали слишком долго на складе, то ли хранили их
как-то неправильно, но они сделались столь хрупкими, что стоило лишь их взять
за ребро, а не положить на ладонь, как кусок откалывался и оставался в руке.
— Искушение!
— сокрушенно мотал головой келейник.
— Ничего,
ничего, — подбадривал сам себя отец Нафанаил. — Мы довезем их аккуратненько в
коробке, да так и передадим. А что они там сломаются — так это уже не наша
вина. Мы-то дарили целые!
Наконец
Дионисию все-таки удалось его убедить, что так делать нельзя: когда вся дюжина
расколется при первом прикосновении, там, в Рождественском подворье, поймут,
что пластинки — некачественные, бракованные.
— Ну что мы
можем поделать! — отбивался наместник. — Монастырь у нас бедный, можно даже
сказать, нищий… Денежная реформа разорила нас вконец. За экскурсии — и то
запретили нам брать деньги. Раньше хоть какие-нибудь иностранцы приедут,
захотят отправиться на осмотр пещер, так мы им туда билеты продавали. А теперь
— все бесплатно. Просто так жертвовать-то не хочет никто!
Действительно, главной святыней и достопримечательностью монастыря были длинные
и глубокие пещеры, не искусственные, а созданные Самим Творцом. Они так и
назывались: «Пещеры, Богом зданные». Вход в них был у самого Троицкого храма и
вел вглубь Афонской горки. Чуть дальше проход разделялся на несколько
лабиринтов, каждый их которых либо упирался в небольшой церковный предел, либо
уводил в неведомую подземную даль. Существовало предание, что эти пещеры были
соединены с пещерами самой Псково-Печорской обители, а может быть, даже и
Киево-Печерской Лавры, и монахи, в случае осады обители, могли тайно сообщаться
со своими собратьями из Печор и Киева. Но план подземелья был утерян, и никто
не знал, какой из лабиринтов приведет его к золотым куполам. Поэтому монастырь
пользовался лишь освоенной частью пещер. В отгороженных нишах, которые
примыкали к лабиринтам, издревле хоронили насельников и благотворителей
монастыря. Гробы их складывали один на другой, и когда одна ниша заполнялась,
ее закрывали железной дверью и переходили к другой.
Пещеры были
песчаные: плотный мелкий серый песок покрывал своды и стены, рыхлый и мягкий
лежал под ногами. Диво еще заключалось в том, что, какая бы ни была погода
снаружи, в пещерах всегда поддерживалась одна и та же температура, кажется,
плюс шесть градусов, которая задерживала, а быть может и вовсе останавливала
тление. Во всяком случае, здесь никогда не было запаха, который напоминал бы о
том, что в двух шагах от прохода, по которому движутся люди, дожидаются Судного
Дня в своих деревянных гробах мертвецы. Были здесь и захоронения монастырских
подвижников, прославленных своими чудесами. Гробы их занимали отдельную,
довольно просторную нишу. Мощи их оставались вовсе нетленными и благоухали —
даже пелены, укрывавшие их сухонькие тела, пахли каким-то неземным ладаном.
Пещеры были
вписаны в общий областной экскурсионный план, и поэтому в монастырь привозили
туристов, которым здесь продавали билеты «на осмотр святыни». Кроме того —
экскурсанты покупали у входа в пещеры и свечи, которые стоили здесь в несколько
раз дороже, чем в храме: это приносило монастырю кое-какой доход. Однако
несколько месяцев назад сразу в нескольких московских газетах — из
«прогрессивных» — появились статьи с кричащими названиями типа «Плата за
святыню», «Почем нынче мощи» и даже «Монастырь как дом торговли». Они, что
называется, выводили монастырь «на чистую воду», обличая его в том, что он,
якобы спекулируя на «святых чувствах», вынуждает паломников дважды платить за
одни и те же «пещерные впечатления»: первый раз они уже платили за них в
областное экскурсионное бюро.
Епископ
Варнава вызвал к себе ничего не подозревавшего Нафанаила и, размахивая перед
его носом подшивкой столичных газет, кричал: «Вам — доход, а меня — на приход!»
Короче говоря, перепуганный наместник, вернувшись в монастырь, повелел вовсе
закрыть пещеры, а если и открывать, то исключительно для братии.
Все это бурно
обсуждалось по кельям, и монахи вынесли из этого лишь одно: все подстроил им
несомненно игумен Ерм. Это он имел застарелую вражду к Свято-Троицкому
монастырю. Это он принимал у себя столичных писак, он же их и науськал. Именно
он снарядил их оружием собственной осведомленности. Даже Дионисий с подозрением
спросил меня:
— А это
случайно не ты приложила руку?
Но я с
негодованием отвергла его вопрос. Потому что в том, что пещеры «Богом зданные»
кормили молитвенный монастырь, не было ничего предосудительного: получалось,
что это Сам Господь питает свое воинство. Почему-то мне кажется, что если бы
это было сформулировано именно так, мой духовник со мною бы согласился. Но в
монастыре говорили: «Узнаю Ермов стиль!» или: «Да, наш авва нас так просто не
оставит».
Однако
догадки, откуда ветер дует, постепенно перешедшие в твердое чувство
уверенности, основывались, помимо «Ермова стиля», еще и на том, что оба
монастыря, при всем своем противостоянии друг другу, совсем не были так уж
изолированы, а при сохранении обоюдоострого напряженного интереса меж ними,
всегда находились люди, готовые перенести свежие вести как туда, так и обратно.
Так что о «плате за святыню» насельники Свято-Троицкой обители уже слышали и до
газетной атаки, и в идеологическом авторстве отца Ерма уже не сомневались.
Конечно,
многие из Свято-Троицких искусились. Шли неподобающие разговоры о том, что,
якобы он сам «сидит по уши в гуманитарной помощи», что «продает иностранцам
иконы за баксы»… А Свято-Троицкий монастырь и паломников кормит бесплатно, и
старых больных монахов своих лечит, и пол-России духовно окормляет. Говорили и
о том, что на Западе, который «так почитает игумен Ерм», даже плюнуть бесплатно
нельзя: сядешь на скамейку — доллар, в сортир пойдешь — доллар. И что этим
иностранцам сразу и не так интересно будет, если с них плату перестанут брать,
потому как у них своя психология: если дорого — значит ценно, «работает». Магия
для них, может, и мракобесие, но зато «работает». «Работает» — это довод. А
«работает» — только за деньги. Чем больше денег, тем ценнее, тем лучше
«работает». И вообще с них лучше было бы драть за пещеры три шкуры. Чем больше
платили бы, тем более поклонялись. Чем более поклонялись, тем больше бы народа
сюда приезжало. Чем больше народа, тем больше денег монастырю. А чем больше монастырю
денег — тем шире миссионерская деятельность. Святых отцов бы у себя издавали.
Газету бы свою монастырскую выпускали. Радиопрограмму бы свою открыли. Даже
целый телеканал!.. А помимо того — богадельня при монастыре нужна? Нужна. А
приют для сирот? А нечто вроде божедомья? А, извините, на какие гроши, когда
братия ходит в залатанных рясах и питается жидким варевом? Вот как. А на
дармовщинку — эти иностранцы все равно ничего не поймут. И при этом все
апеллировали к иеромонаху Иустину как сугубому знатоку вопроса: во-первых, он
был из семьи дипломатов, работавших в Америке, и сам прожил до семнадцати лет в
Нью-Йорке, а во-вторых, он водил экскурсии по пещерам, а теперь водить ему было
больше некого, и он оказывался страдательным лицом. Но Иустин только улыбался
им в ответ.
