Подобные
разговоры обкатывались по всему монастырю, пока наконец не принимали
определенную законченную форму, которая сводилась к нескольким устойчивым
положениям: враги монастыря ищут его разорения, падения и бесчестия, что вполне
соответствует «последний временам». Пользуясь иезуитскими или масонскими (что
означало для них одно и то же) демагогическими приемами, передергиванием
фактов, провокациями и запугиваниями (столичная пресса), они сумели навязать
свою линию поведения и архиерею, и наместнику, которые вынуждены и теперь, и
впредь плясать под их дудку.
Вот почему и
стала возможна здесь вся эта знаменитая и сенсационная «история с мафиозо»,
которая обернулась потом громким скандалом, и даже не только стала возможна, но
и была поначалу воспринята в монастыре спокойно, единодушно и одобрительно.
Почти
накануне отъезда наместника в Москву на храмовый подворский праздник, то есть
тогда, когда он все еще пробовал пластинки «на прочность», которой они не
выдерживали, доставая их именно что «за ребро» из коробки, а его келейник,
воздыхая: «Искушение!», безропотно выносил из его покоев черные осколки, когда
архимандрит ломал голову над ветхим облачением, которое все еще был намерен
принести в дар молодому подворью, когда он сморкался и кашлял, хватаясь за
поясницу и повторяя: «Что же нам поделать: монастырь у нас нищий», к нему и
заявились эти трое в черных очках.
Был конец
декабря, погода стояла ужасная — буря, вихри, буран, мрак не отпускали
монастырь даже в дневные часы, и у наместника в его покоях горел свет, а эти,
шуганув келейника, ввалились прямо в наместничий кабинет. И архимандрита
Нафанаила потрясли прежде всего их черные очки.
Впрочем,
говорили они с ним недолго и вполне вежливо. Дело сводилось к тому, что они
просили наместника предоставить им место в пещерах для захоронения их «Витали»,
который «сильно верил», но был «предательски убит восемнадцатью бандитскими
пулями». За это они обещали пожертвовать от имени Витали сто тысяч долларов
«наличняком» на монастырь. Получалось таким образом, что Виталя, переходя в
категорию монастырских благотворителей, мог рассчитывать на право быть
захороненным в чудесных пещерах. Кроме того — и тут один из них снял очки, под
которыми оказались заплаканные и несчастные глаза, — брат Витали — Виктор, или
«Витан», готов был прибавить из своих еще сто тысяч «в валюте» на пожизненное
поминовение души убиенного любимого брата…
Честно
говоря, никто из монахов не слышал их разговора, но ходили слухи, что наместник
согласился так сразу под впечатлением пистолетного дула, приставленного к его
виску. Однако в монастыре они не прижились, хотя и имели хождение за его
стенами: отец Нафанаил со всеми своими «тцч» и «поклончиками», со всей своей
солдатчиной и твердолобым упорством принадлежал к типу «страстотерпцев». И даже
если предположить, что дуло и было приставлено к его голове, а он все же не был
бы убежден в правомочности захоронения и его легитимности, вряд ли бы он не
выкинул какое-нибудь коленце перед «черноочковыми», — ну не предал бы их
анафеме или не наложил бы на них какое иное церковное прещение. Скорее всего,
он выяснил вопрос о том, имел ли покойник каноническое право быть захороненным
по православному чину, то есть попросту — был ли он крещен. Получив
удовлетворительный ответ о том, что Виталя был крещен даже совсем недавно одним
из монастырских иеромонахов и даже приобщился после этого Святых Тайн,
наместник безусловно спросил имя крестившего. И получив ответ, удовлетворенно
кивнул.
— Так, так, —
сказал он, — значит, каноническое право христианского погребения имеется.
Имеется ли право захоронения в монастырских пещерах, вот в чем вопрос.
Ему тут же
без обиняков напомнили про благотворительные сто тысяч от Витали плюс сто тысяч
от брата Витана.
— Взнос
изрядный, — рассудил отец Нафанаил. — Десять лет назад мы хоронили в пещерах
одну рабу Божию — из местных, завещавшую монастырю свой дом в Троицке. Дом мы
сделали странноприимным, — пояснил он. — Думаю, ваша благотворительность делает
захоронение вполне приемлемым и традиционным.
Ну а в голове
у него тотчас же и заработало-застрекотало: водопровод и канализация в
монастыре прогнили, их заменять надо, — раз, батареи не греют, котлы «не тянут»
— отопление ремонтировать, котлы, трубы менять, угля подкупить, — два. Крыши
подтекают-капают, полы проваливаются, — три и четыре, краска на храмах и
братских корпусах облупилась, братия живет по несколько чернецов в келье, все
это побелить-покрасить, новый корпус для братии построить — это пять и шесть, и
семь… Ну и так далее. Стена монастырская обваливается, дорога через монастырь
вся в колдобинах — вечных лужах… Да эти деньги — так только, дыры залатать: все
ведь в монастыре ветхое, прогнившее, истлевшее от времени и его бурь.
Отпевание
было назначено на послеобеденное время, и в тот же день архимандрит Нафанаил
сообщил об этом братии за трапезой.
Удивительно,
но оказалось, что кое-кто из братии уже знал об этом чуть ли лучше самого
наместника… Как это происходит? Знали уже, что Виталя — чуть ли не глава
воронежской мафии, что после крещения он — по милости Божией, вероятнее всего,
«нагрешить еще не успел, так быстро Господь его прибрал». Квалифицировали его
как «покаявшегося разбойника». Вспоминали и инока честного Питирима — бывшего
разбойника Кудеяра, воспетого народной песней. И всяких покаявшихся грешников,
ставших святыми. Рассуждали, что хоронили же испокон в пещерах монастырских
благотворителей, а кто знает, «какие у них были грехи».
В пять часов
пополудни Виталя был уже отпет по полному чину в присутствии монастырских
насельников и своей черноочковой, вооруженной и лысой братвы, внесен в
свободную пещерную нишу и оставлен там при свете оплывших свечей и разноцветных
лампад.
В пять часов
тридцать минут в наместничьем сейфе лежало двести тысяч долларов, а в шесть —
многочисленные «вольво», «мерседесы,» «ауди», «саабы» и разномастные «джипы»,
заполонившие площадь перед входом в монастырь, сорвались с места и скрылись в
черном буране.
Через
несколько дней наместник в сопровождении келейника и Дионисия выехали в Москву.
Твердое лицо его выражало благосклонность к происходящему, и душа его была
спокойна как никогда.
Примерно
тогда же игумен Ерм расхаживал по мастерской и громко возмущался:
— Вот!
Докатились! Уже воронежскую мафию в пещерах хоронят! Ниже падать некуда! Никто
и ничто им не указ, не авторитет. Ни архиерей, ни Патриарх.
Даже, против
обыкновения, позвонил мне в Москву.
Я робко, но
велеречиво пыталась его успокоить. Пустилась рассуждать. Что-то вроде того, что
Господь и здесь волен собирать, где не сеял, что, может быть, не разбойник
осквернит святыню, а братия в присутствии святыни отмолит этого грешника — ведь
покрестился же он, как говорят, перед смертью, ведь причастился же!
Но игумен
строго оборвал мои речения. Он сказал, что все это ему напоминает «кликушество
старой бабки». И повесил трубку.
Он же,
приготовив большую храмовую икону, писаную на золоте, отправился с ней к
епископу Варнаве. Владыка принял дар, выслушал отца Ерма, заказал ему иконостас
для нового придела в кафедральном соборе и отправил с миром.
