Через
несколько дней, сразу после Рождества Христова, игумен Ерм был назначен
наместником Преображенского монастыря и собственноручно разорвал бумагу с
перечнем заказов, записанных по пунктам аккуратным почерком архимандрита
Нафанаила.
В эти же
самые дни отец Нафанаил вернулся из Москвы и был тут же извещен о том, что
захороненный мифиозо «провонял все пещеры». Это сообщили ему буквально все в
монастыре — от иеромонаха Иустина, уверявшего, что там «смрад и зловоние», до
простых бабусек, подходивших к нему под благословение:
— Батюшка,
там этот-то ваш споньсер так смердит, так смердит!
Первым делом
архимандрит Нафанаил сам пошел и проверил. Но не почувствовал ничего. Даже
специально нагнулся и принюхался к гробу: есть, конечно, какой-то тлетворный
душок, но не более. Заставил нюхать келейника. Тот потянул воздух носом и
подтвердил:
— Рыбой
вяленой припахивает… Но так, чтобы уж воняло вовсю — это нет. Это Иустин привык
французскими духами душиться. Водой с ментолом рот полоскать. А в деревенском
сортире, небось, в обморок упадет.
В общем,
наместник решил, что все чрезмерно преувеличено, но все-таки какие-то меры надо
принять.
Во-вторых,
ему сообщили, что игумен Ерм отложился от их монастыря и получил статус
самостоятельности: сам теперь наместник. Сам себе голова.
А в-третьих,
его вызывал к себе епископ Варнава. Наместник думал, что это связано с их новым
подворьем в Москве и неприятностями вокруг него, и владыка, который, как теперь
понимал отец Нафанаил, лишь по великой милости Божией не отправился туда
служить на храмовый праздник, хочет просто узнать от очевидца, как там и что. В
крайнем случае, он решил пообещать архиерею, что пожертвует отцом Филиппом, раз
у него так плохо обстоят дела с вверенным ему подворьем, и назначит кого
другого... А с другой стороны, распорядился, чтобы у Филиппа отобрали келью,
которая оставалась за ним в здешнем монастыре, чтобы подворский наместник
всегда мог приехать в альматер, помолиться, посоветоваться со старшими,
испросить благословение. Ну и теперь получалось, что Филипп, не имеющий здесь
даже своей кельи, для монастыря — вообще отрезанный ломоть. Пусть сам за себя
отвечает перед владыкой, коли начудил. И поэтому отец Нафанаил не очень и торопился.
Все должно
быть чинно, степенно.
Однако решил
ехать к архиерею не только с келейником, но и с иеродиаконом Дионисием. Сказал
ему даже:
— Возьми для
владыки какую-нибудь тобою написанную икону — на всякий случай, мало ли что.
И келейник,
словно что-то почувствовав, глубоко вздохнул:
— Искушение!
— Какое еще
искушение! — вздернулся Наместник. — У святых отцов есть такая притча. Из жития
святого Антония. Лукавый, понимаешь, жалуется преподобному, что люди часто на
него клевещут. Сами грешат, а потом все сваливают на него. Что он их вроде бы
искушал. А на самом деле — он был ни при чем.
— Да ладно, —
отмахнулся келейник. — Как же! Ждите от него! Ни при чем он! Так вы ему и
поверили!
— Так это ж
не мы, это святой Антоний!
— Лучше пусть
этот ваш лукавый расскажет, как он последнюю воду в пустыне в песок выливал,
чтобы только преподобному Антонию она не досталась! — возмущенно проговорил
келейник и даже сплюнул в сторону.
Этого хамства
наместник, конечно, не мог стерпеть. Но поклончиков в этой экстремальной ситуации
все же решил не накладывать:
— Во-первых,
это не «наш» лукавый. Это лукавый, так сказать, общий, лукавый как таковой.
Сатана. Во-вторых, эта история известна нам от величайшего святого. А в
третьих, веди себя культурно, позоришь ведь только рясу, чудишь!
— Да я не то
хотел сказать, что лукавый этот — ваш, а просто, что он — из вашего рассказа. А
что он и самому святому Антонию мог соврать, так это как пить дать. Хотел
подкупить его своей откровенностью: дескать, люди сами грешат, а все на меня
валят. Чтобы преподобный Антоний расчувствовался и отвлекся от духовной борьбы.
А лукавый его тут-то и цап-царап.
И келейник
сделал над головою наместника выразительный жест рукой — словно бы он
сворачивал невидимому противнику шею.
— Не о том
речь, — вмешался Дионисий. — Лукавый, конечно же, искуситель и отец лжи — кто с
этим спорит. Но отец Наместник имел в виду, что и сама человеческая природа
испорчена. Человек может по одной лишь падшей своей природе грешить в
собственное удовольствие и даже не замечать. Ну, по глупости или еще по чему.
Глупость же человеческая — большая беда. А лукавый может оказаться и ни при
чем.
— Так, а кто
природу человеческую испортил, кто? Эх, ты, простота! Он же ее и испортил,
лукавый твой. Кто им яблоко-то подсунул в раю?
— А свобода?
— сказал Дионисий. — Ева могла и не послушаться змея, Адам мог бы и Еву
как-нибудь пристыдить…
Келейник от
досады даже заткнул уши:
— И слушать
не хочу! Он их — искушал? Искушал! А вы говорите — это они сами, а он, значит,
чистенький, не виноватый он, ни с какого бока, может, еще и в ножки ему
поклониться за это?
Потом, когда
уже поехали к владыке, он все-таки уши открыл:
— Да всюду
он, лукавый этот. Вот даже вложит, к примеру, монаху помысел и тут же
заглядывает ему в лицо: что, как, принял тот его наживку или нет. В глаза
заглядывает: по глазам-то все видно. Фу, мразь. Ни одно дело здесь не обходится
без него — везде наследит…
И точно — у
архиерея ждала архимандрита Нафанаила буря. Епископ кинул перед ним подшивки
газет, в которых на разные лады клеймили Свято-Троицкий монастырь за «связи с
мафией». Речь, конечно, шла о пещерном захоронении. О том, что братия монастыря
«превратилась в братву». Ну и так далее. И вот владыка опять крикнул отцу
Наместнику это свое «тебе — доход а мне — на приход». И повторял это много раз.
Видимо, когда-то ему самому это показалось удачным. И потом это у него
прижилось. То есть он стал употреблять это выражение и с другими священниками.
Владыка сказал, что получил сигнал даже от священноначалия из Москвы, они
просят принять срочные меры, прежде всего — перезахоронить скандального
мафиозо, а кроме того — подумать о том, насколько на этом месте целесообразен
такой наместник. И тут же владыка, не дав отцу Нафанаилу опомниться, вложил ему
в руки указ о том, чтобы он с этого дня сложил с себя наместничьи полномочия. С
этим он выпроводил несчастного архимандрита.
Вместо него
был временно назначен игумен Платон, который тут же и предписал архимандриту
Нафанаилу освободить наместничьи покои, перейти в келью в братском корпусе и
заступить на новое послушание: он был послан на курятник и становился
ответственным за кур.
Таким
образом, монашеская карьера бывшего наместника Свято-Троицкого монастыря
архимандрита Нафанаила закончилась там, где она некогда началась для
молоденького послушника Дионисия.
— Слава Богу
за все, — как бы себе самому тихо произнес бывший наместник, выходя на новое
послушание. — Воистину тот человек, Виталий, был очень, очень грешный… По мощам
и миро, — заключил он.
