Петрович, так наглядно,
так образцово принявший добровольное мученичество и как бы даже склонившийся
долу, вдруг вскинулся:
— Ну, теперь давай я
тебе скажу, кто от Бога, кто нет.
— Да вы уже все мне
сказали — в прошлый раз.
— Все равно — давай,
задумывай!
Я подумала об Анне
Стрельбицкой.
Он раскинул руки, воздел
их горé и — просиял, закивал:
— От Бога, от Бога! А
теперь — еще...
Я подумала об отце Ерме.
И тут он затрясся, заходил ходуном, руки его неестественно вывернулись, и он
заорал:
— Бруэ! Бруэ!
Я разозлилась:
— Тоже мне — духовидец!
Нечестно! Только недавно было же все ровно наоборот!
Но он все кричал это
свое «бруэ, бруэ!», как настоящий безумец, я даже испугалась — не вернулся ли в
него старый бес, изгнанный старцем Игнатием. Но тут лицо его прояснилось, он
опустился на стул и вздохнул:
— Даже не знаю, кто это
мне все подсказывает? А хочешь, себя теперь загадай...
— А что, отец Ерм знает
про эти ваши загадыванья?
— А как же, — он
смиренно опустил глаза, — сразу, как услышал от меня про осенение, про
Папу спросил.
— А вы что же?
Он замялся:
— Ну я и сказал: от Бога
он. А отец Ерм кивнул с довольным видом: вот-вот. Но только, — и тут Петрович
поднял глаза и неожиданно мне подмигнул... Такое заговорщицкое, лукавое
сделалось у него лицо.
— Что? Что такое?
— Только дух мне тогда
ничего про него не открыл. А это я сам, на свой страх и риск.
— Как это — сам?
— Ну, сам. А то бы мало
ли что этот дух прорек... А отец Ерм бы разгневался. — Петрович тяжко вздохнул.
— Иногда я и сам не понимаю его.
Было непонятно, кого —
духа или же отца Ерма, но я предпочла больше ни о чем не спрашивать. Петрович
снял с гвоздя ватник и куда-то ушел — в ночь, в снега. Я выплеснула остатки его
дружественного, но нечеловеческого напитка в ведро, однако сумасшедший запах от
этого лишь окреп. Теперь это была какая-то вонь.
Я вспомнила, как в
каком-то житии разбойник, убегавший от преследователей, спрятался в
разлагавшуюся тушу коня и возопил к Богу: «Спаси меня, Господи, ведь они же
меня убьют!» И он услышал в ответ вроде бы даже Божий глас: «Ну и как тебе там,
в этом гнилье?» И разбойник зарыдал: «Так мне здесь плохо, Господи, ибо
невыносимо смердит». И вроде бы Господь ответил ему: «Хорошо, Я тебя спасу, но
знай, что вот так невыносимо и мне, когда ты грешишь!» И после этого
избавленный от преследователей и удостоенный вразумления Божьего разбойник
больше никогда не грешил, а затворился в монастыре и стал святым.
...Наутро и чай и
булочка после причастия фигурировали в разговорах послушников уже в прошедшем
времени: мол, попили, поели, причастились и — «ничего». Да и не только ничего,
но очень даже «чего», потому что тем самым выразили символический протест
против магии и обрядоверия.
— Церковь — это никакая
не магия, — сказал Валера.
— И не обряд, как думают
некоторые, — многозначительно прибавил Славик. — Мы теперь всегда будем так.
Хотя нам булки этой совсем не хотелось — не привыкли мы так рано питаться. Но —
послушание! К тому же с суевериями надо же хоть как-то бороться!
А отец Ерм сразу после
литургии закрылся в своей мастерской — стоял перед большой, лежащей навзничь
иконой, ее золотил.
Когда я вошла, он, не
оборачиваясь, сказал:
— А Великого Раскола
никогда не существовало — вы знаете об этом? То есть он, конечно, был, но
де-юре, а не де-факто. Потому что евхаристическое общение Церквей никогда не
прекращалось...
Я сказала ему:
— Простите меня за эту
семечку. Это все ложь.
Он ответил:
— Какая еще ложь! Я
таких историй — знаете, сколько наслушался! И потом — это все модернизм. Я имею
в виду, ничего не вкушать перед причастием — это позднейшие придумки. Когда
было установлено Христом таинство Евхаристии? Не помните? Во время последней
пасхальной трапезы — прямо как продолжение ее. Поели и причастились. Так было и
в первых христианских общинах — почитайте апостола Павла: все вместе поужинали
за агапой и потом приступили к Христовым Тайнам. А у нас все перевернулось. Но
надо же иметь мужество, чтобы вернуться назад!
Я спросила:
— Скажите, а искушение
может пахнуть, ну, издавать какой-нибудь запах, смрад?
Он ответил:
— Это скорее всего
метафора. Знаете, говорят, что деньги плохо пахнут... Простите, видите — я
работаю...
И я ушла.
А Николай Петрович
совсем куда-то запропастился, совсем пропал. Как вышел во тьму, так и канул в
нее. Одну ночь не возвращался, потом другую... Ну не за ягодами же, не за
грибами же отправился метельным вечерком! Запер дверь в свою комнату — и был
таков. Может, потравился он своей холодящей жилы грибной настойкой, упал в
обморок и замерз? А может, этот сомнительный дух куда-то его увлек за собой?
Ходила, искала его по ледяной округе, видела вдалеке каких-то собак, а может,
волков... И все-таки поначалу я себя успокаивала — допустим, он ушел в Троицк
петь на ранней литургии, там остался до вечерней службы, а потом и заночевал в
храме: все-таки семь километров по лесной дороге. Но вдруг приходит из этого
Троицкого храма священник, спрашивает:
— А где Петрович? Куда
подевался? Мы на него рассчитывали — такие праздники, а его нет как нет.
Ушел недовольный.
Я кинулась вопрошать
отца Ерма:
— Что делать? Петрович
пропал! Может, в лесу замерз?
А отец Ерм махнул рукой:
— Найдется, куда
денется? У него полный Троицк знакомых. Сидит где-нибудь и празднует. А вы
знаете, что можно было быть православным, оставаясь католиком? И наоборот. Вот,
например, Максим Грек — православный святой, но он же и католический монах. Да,
об этом есть запись в книге Флорентийского монастыря, коим постриженником он
являлся. А то, что он писал «Против латинян», — так это полемика. Вам что, не о
чем со своими православными пополемизировать? Ну хотя бы вот об этом
евхаристическом посте?
Я говорю:
— У меня очень нехорошее
подозрение. В доме припахивает чем-то, грибами, что ли, а может быть, даже газом,
сладковатый такой запах, дурной... А дверь в комнату Петровича заперта. Так
может, это не газ никакой? Благословите, я подставлю лестницу и загляну к нему
в окно, вдруг там что увижу?
А отец Ерм отвечает:
— Или Александр
Невский... Да, он был православный, но в то же время и католик. А то, что он
сражался на Чудском озере с крестоносцами, этими «псами-рыцарями», — так это
политика. А в окно это, конечно, загляните. Так что Великий Раскол — с
церковной точки зрения — фикция. Позднейшие модернистские выдумки.
