Я отложила книжечку,
стала думать — почему это так? Отчего такие уж искушения, такие уж скорби?
Может, в последние времена какая-то особая будет чувствоваться богооставленность?
Ну как у Спасителя в смертный час на Кресте. А может, в этом будет повинна
сугубая, уже генетически накопленная разнузданность самодостаточной воли, и
подвиг будет состоять уже в том, чтобы собрать ее воедино и отдать Христу?
В одном купе со мной ехала
пожилая простая женщина, по-видимому, паломница — она возвращалась из
Свято-Троицкого монастыря. Под нос она то и дело мурлыкала какую-то песенку.
Прислушавшись, я поняла, что это какой-то акафист: то и дело звучало «радуйся!
радуйся!».
— Ну что там, в
монастыре? — спросила я ее: не то чтобы вправду интересуясь, а так, чтоб хоть
что-то сказать.
Она блаженно закрыла
глаза и с благоговением приложила натруженную руку к груди:
— Благодать!
ОРТОДОКСИКОЗ
Дело в том, что мой
духовный отец игумен Ерм в свое время запретил мне общаться с иеромонахом
Филиппом. То есть прямо, конечно, он не говорил: «Не смейте дружить с
Филиппом!» — вовсе нет. Но весьма часто повторял: «Знаете, кого он ко мне
привозил? Чекиста!» И смотрел выразительно. «Впрочем, — добавлял он, — как
хотите...» И далее шло: «Я никому ничего не навязываю, никому ничего не
запрещаю и никого у себя не держу». Этого было вполне достаточно, чтобы я
никогда больше не искала встречи с Филиппом.
А ведь мы были с ним
друзьями еще до его монашества, когда он был не отцом Филиппом, а просто Федей.
И вот его назначили наместником нового московского подворья Свято-Троицкого
монастыря. Подворье же располагалось в бывшем Рождественском монастыре,
буквально в двух шагах от моего дома. Ну и отец Филипп взял и зашел ко мне —
безо всякого даже предупреждения. Потому что у него с этим новым подворьем были
очень большие скорби. А когда скорби, очень нужен дружественный человек...
Старец Игнатий, когда
благословлял его на это новое служение, говорил:
— Помни наставления
преподобного Исаака Сирина: пейте поношения как воду жизни. — И еще добавлял: —
«Блаженны есте егда поносят вас и прорекут всяк зол глагол на вы лжуще Мене
ради...»
И Филипп, конечно,
насторожился и приготовился к испытаниям, ведь его любимый старец ничего такого
не стал бы говорить понапрасну.
Филипп когда-то
рассказывал мне поразительную и даже забавную историю, связанную с
прозорливостью старца Игнатия. Еще когда он был насельником Свято-Троицкого
монастыря, выпало ему ехать ко Гробу Господню, и пришел он за благословением к
старцу. Тот сказал:
— Ехать-то поезжай, да
только не в Иерусалим, а в Москву, не ко Гробу Господню, а прямехонько в
больницу и попроси их получше тебя обследовать.
Филипп удивился, ибо,
несмотря на хрупкость и видимую немощь своей плоти, ощущал в себе богатырский
дух и в больнице ему явно было нечего делать, а ко Гробу Господню очень ему
хотелось попасть. И решил он так: приеду в Москву, быстренько — «за послушание»
— сдам анализы у знакомого врача и улечу в Иерусалим. Однако на ступеньках
больницы его вдруг стал колотить озноб, стало мутить, и когда он вошел в
кабинет, врач, глядя на него, произнес:
— Ну все, братец,
гепатит!
Так Филипп не попал ко
Гробу Господню, а оказался в карантинном отделении. Там ему как священнику
выделили отдельную палату — между прочим, с телефоном, который был спарен с
врачебным, и даже с телевизором, к которому он постепенно и пристрастился, находясь
в полнейшем затворе, и даже прикипел к какой-то многосерийке. И вдруг как-то
раз около полуночи ему раздается междугородний звонок. Он взял трубку и
услышал:
— Ну что, думал, сдам
анализы, сбегу в Иерусалим...
— Отец Игнатий! — только
и воскликнул Филипп.
А тот продолжал:
— Пост в самом разгаре,
а он знай себе телевизор смотрит — все подряд — и сериалы, и про любовь, и про
чекистов.
— И про Ленина, отец
Игнатий! — в покаянии возопил Филипп. — Простите, больше не буду.
— Вот и правильно, —
отозвался отец Игнатий.
Филипп провел всю ночь в
мистическом трепете и восторге — откуда он узнал? Ну хорошо — этот знакомый врач,
устроивший его сюда, — частый паломник Свято-Троицкого монастыря. Старец мог
знать его телефон. Мог ему позвонить, а тот ему и настучал: «Лежит ваш монах,
ничего не делает, целыми днями сериалы смотрит». Однако наутро врач наотрез
отказался от предположения, будто бы он каким бы то ни было образом
информировал старца.
— Да и зачем мне это
нужно? — возмущался он. — Да я и не знал, что вам нельзя смотреть телевизор!
И Филипп успокоился. Но
поразительно, что в этот самый день должны были показывать последнюю серию
злополучного фильма, где должны были быть расставлены все точки над «i», и вот
Филиппа одолел страшный соблазн все-таки узнать, чем там все кончится, кто
убийца, в конце концов... Он изнывал от любопытства и томления. Наконец он
решил, что ведь обещал-то он старцу больше не смотреть телевизор, но
ведь он же не обещал этот телевизор не слушать. К тому же, если бы он
его сейчас включил и убрал бы изображение, это получился бы уже не вполне
телевизор, а радио. А насчет радио у них с отцом Игнатием уговору не было.
Поэтому он с замиранием сердца и врубил звук. Даже отвернулся для верности.
Первые же и единственные слова, которые грянули ему в уши из запретного ящика,
были: «...этого же нельзя слушать». Выхваченные из какой-то фразы, они
громыхнули для Филиппа грозным предупреждением его всевидящего старца, которому
он по свободной воле поручил свою послушную душу.
И вот теперь испытания,
о которых предупреждал его старец, навалились на него со всех сторон. Прежде
всего, выяснилось, что Рождественский монастырь уже был занят общиной некоего
священника Петра Лаврищева. В перестройку, когда для того, чтобы открыть храм,
требовалось всего-навсего двадцать подписей потенциальных прихожан, этот отец
Петр открыл две прекрасные церкви — одну в Рождественском монастыре, другую —
Введенскую — на соседней улице. В одной он служил, а в другой устроил нечто
вроде лектория — катехизаторские курсы.
Но времена поменялись, и
Патриарх решил, что в бывших монастырях все же должны возрождаться монастыри, а
в приходских храмах — церковная приходская жизнь. Поэтому-то он и издал указ, в
котором отцу Петру Лаврищеву с его общиной отходила Введенская церковь, а
Рождественский монастырь объявлялся подворьем Свято-Троицкого монастыря с
наместником иеромонахом Филиппом во главе.
Но отец Петр Лаврищев
был особый священник, особый человек. И он как-то так настроил свою общину,
словно Патриархия их вовсе выгоняет на улицу, и не просто так, а из-за того
якобы, что они очень уж прогрессивные, и потому активное сопротивление
иеромонаху Филиппу, который все время потрясал указом Патриарха, воспринималось
лаврищевцами как религиозный долг, исповедничество и страстотерпчество. Филипп
то и дело слышал от них, что он «большевистская сволочь», «апологет красного
террора», а кроме того — «Каин» и «Иуда». Как так могло получиться?
