Служили же вечерню с
утреней. Получилось, что называется, «поскору», поскольку был как-никак лютый
мороз, однако хор не подкачал — регентовал тот самый бывший послушник, который
пел когда-то у отца Ерма византийские литургии, а потом ушел из монастыря
«из-за бабы»... И потом отец Нафанаил (между прочим, простуженный), когда
Филипп его вместе с келейником и Дионисием доставил в гостиницу и договорился
об ужине, и все они уже сели за стол, вдруг — спаси его Господи — произнес: «А
молитва была такой, что холода и не почувствовали».
И вот по православной
Москве мгновенно пронесся слух, что общинники отца Лаврищева не пустили
законного наместника с братией служить в Рождественском монастыре, служба
проходила на двадцатиградусном морозе, и теперь нужно поддержать иеромонаха
Филиппа... А Василий Васильевич понял этот так, что «наших бьют»: он поднял
молодца с атаманом, отослал их к здешнему казачьему же атаману в Павлов Посад и
вообще призвал их «кинуть клич». И они его кинули так, что уже к вечеру на
следующий день во дворе Рождественского монастыря, к ужасу Филиппа, раскинулся
чуть ли не целый казачий гарнизон, готовый в любую минуту ни много ни мало идти
на штурм.
К счастью, храм был уже
открыт — Рождественскую службу Лаврищев все-таки решил послужить. В алтаре уже
хозяйничал Векселев, лаврищевцы заполняли храм, раскладывая стульчики рыболова,
баулы с закуской для ночного разговленья, распространявшие соблазнительный
запах, и даже надувные матрасы. Постепенно собирались и всегдашние паломники
Свято-Троицкого монастыря, прослышавшие, что здесь открывается его московское
подворье.
Патриарх, по свежим
следам узнавший о богослужении на морозе, передал иеромонаху Филиппу свое благословение
соблюдать «дух мирен» и отныне по большим праздникам и по воскресеньям служить
вместе с отцом Петром, а в будни — по очереди, кто когда пожелает. И так — до
тех пор, пока Лаврищев не найдет возможным окончательно перебраться в
Введенскую церковь. А инцидент с богослужением под морозным небом он советовал
замолчать, как бы его и не было. Чтобы не возник соблазн среди православных.
Чтобы не было озлобления одних против других.
И Филипп подошел к
казачьему атаману, поблагодарил его за поддержку, но сказал, что все уже
уладилось и в его помощи нет никакой необходимости: пусть его ребята
отправляются по домам, а ночью приходят помолиться в любую православную
церковь. Казаки стали расходиться, но человек пятнадцать все же остались. Они
стояли группками и никуда не собирались уходить. Отчим сказал:
— Зачем ребят обижаешь!
Видишь — болеют они всей душой. Помолиться к тебе пришли.
Филипп смягчился:
— Раз помолиться, то
пусть.
— Готовы за веру
православную пострадать! — сказал один из них.
Филипп испугался:
— Только не здесь и не
сейчас. Всему свое время. Время молиться и время умирать. Пока что первое у нас
время. Может, когда-нибудь потом и второе настанет. А пока первое, первое.
С одиннадцати часов
народ так и повалил — и лаврищевцы, и Свято-Троицкие паломники, и просто —
ничего не ведавшие о конфликте православные. То и дело между ними происходили
стычки:
— Зачем вы пришли нам
сюда мешать? Это наш храм. Уходите к себе. Мало, что ли, вам храмов? — обиженно
тянули лаврищевцы. Они были похожи на обиженных детей: зачем вы пришли в наш
двор! Они стояли сплоченно, и решимость была написана у них в глазах.
А «чужаки» были
разобщены. Многие и не очень-то понимали, что здесь происходит. Кто-то из них
спрашивал:
— А что — нельзя? Это
вообще-то православный храм?
Особенно доставалось
казакам. Им в лицо кидали и «ряженых», и «фашистскую свору», и «оккупантов».
Позже, когда служба уже
закончилась, Филипп порасспросил своих прихожан, что там творилось в храме и
вокруг него. И решил, что казакам можно поставить твердую четверку с минусом.
Минус — за то, что почти всю службу скопом простояли на улице — кружком у
дверей и вряд ли даже что-то толком слышали, что происходило в храме. Но о том,
что они кого-нибудь толкнули или оскорбили, — таких сведений не было у него.
Они, эти сведения,
однако, были у лаврищевцев. И через несколько дней приверженцы отца Петра дали
оглушительный залп по иеромонаху. Сразу в четырех или пяти газетах появились
статьи «Рождество с нагайками», «Черная сотня иеромонаха Филиппа» и даже «Поп —
толоконный лоб». Последняя была написана сразу двумя людьми, мужчиной и
женщиной, в соавторстве. Это были некие Сундуковы. И я спросила у Анны
Стрельбицкой:
— Помнишь, там, на
агапе, были журналисты — муж и жена. Как ты думаешь, это не они?
— Если Сундуковы, то это
точно они. Не в бровь, а в глаз. Сундуковы и есть.
А еще через день — вышла
еще одна их статья со зловещим названием «Пастырь убил чужую овцу». Там
говорилось о том, что после Рождественской службы по приказу черносотенного
казачьего иеромонаха Филиппа была зверски убита в своем подъезде прихожанка
отца Петра Лаврищева. Таким образом, говорилось дальше, иеромонах собирается
постепенно извести всю паству соперника.
Филипп перепугался,
устроил переполох в редакции, пытаясь узнать фамилию этой новопреставленной
убиенной, поскольку в статье она была безымянной: так, некая прихожанка.
Ворвался даже к главному редактору. Тот вызвал сотрудников. Наконец, нехотя они
сказали: «Кажется, ее фамилия была вроде как Кошкина». Филипп помчался в
милицию, но там ему отказались давать какие-либо сведения. Он переполошил
отчима. В конце концов, выяснилось, что эту несчастную Кошкину действительно
убили и действительно в подъезде, однако это произошло не в рождественскую
ночь, а шестью неделями раньше, когда Филипп еще прощался со Свято-Троицким
монастырем. Причем убийцу ее сразу и нашли по горячим следам. Им оказался
какой-то серийный маньяк. Собственно, после ее убийства его сразу и поймали.
Филипп облегченно
вздохнул, вернулся к главному редактору, положил перед ним милицейское
свидетельство, потребовал, чтобы дали опровержение. Тот махнул рукой: да может,
в этой статье речь шла не о Кошкиной, а о другой... Впрочем, если угодно,
Филипп может подать на газету в суд.
Меж тем все же дело с
монастырем хоть как-то сдвинулось: все-таки Филипп получил возможность служить
литургию, исповедовать, собирать вокруг себя паству. Да и отец благочинный
наконец добился, чтобы лаврищевцы отдали подворью хотя бы малую часть
двухэтажного церковного домика. Они и отдали половину второго этажа: три небольшие
комнатки. И отец Филипп перебрался туда со своими монахами. В одной поселил
монахов, в другой сделал кухню, а третью предназначил для служащего священника,
каковым мог быть или он сам или какой-нибудь иеромонах, приехавший в Москву из
Свято-Троицкого монастыря. Худо-бедно, но жизнь стала налаживаться. Однако это
было чревато новыми испытаниями.
Во-первых, как только он
выходил из своих подворских апартаментов, он тут же попадал в поле действия
кинокамеры, и каждый его шаг фиксировался лаврищевцами на кинопленку.
Во-вторых, только он раскрывал рот, чтобы сказать что-нибудь своим соседям по
подворью, как они тут же включали магнитофон и говорили: «Так-так, все будет
запротоколировано». В-третьих, к нему в церковном дворе постоянно подходили
какие-то лаврищевки, которые то гневно, то с мольбой восклицали:
