С чистой совестью я и уехала
к отцу Ерму. Но оказалось, что московские события были ему уже абсолютно
неинтересны — у него клубились свои облака, погромыхивали свои бури. И про отца
Филиппа он и не вспоминал. Честно говоря, и я в Преображенском скиту совсем
позабыла про моего друга.
А вернулась домой —
только вышла на улицу, монастырь под боком, — сразу встретила Векселева, этого
Урфина Джюса, и журналистов, мужа и жену Сундуковых, — моих знакомцев по агапе.
Они шли, как заговорщики, целеустремленно и сосредоточенно, занимая всю узкую
улицу, и чувствовалось, что нельзя проскочить между ними, настолько зримо они
были объединены общим пафосом, неразрывной энергией бесповоротной решимости.
Еще через пару дней невдалеке показался Грушин с деловым «дипломатом». А еще
через день меня окликнула Зоя Олеговна:
— Ну что, все выбираем?
Все не можем решиться? Все духу нет? А наверное, хочется ведь опять на агапу?
Там — харизма, там — благодать! А сознательности у нас еще нет, еще духовная
ленца, сомнения черви, такое раздвоение: одна наша половинка хочет приобщиться,
а другая сопротивляется. И у приятельницы вашей, я заметила, ярко выраженный синдром.
Неврастения. И гордынька, гордынька! Глаз-то у меня наметан.
Раздала диагнозы и пошла
было дальше. Потом вдруг резко остановилась, повернулась на каблуках, порылась
в сумке, протянула мне газету:
— Вы ведь, кажется, от
отца Ерма к нам тогда попали? Отец Петр что-то об этом говорил. Так вот, отец
Ерм — за нас. Гриша к нему ездил, он все подписал... И еще просил нашего Гришу
вам передать, чтобы вы не якшались с отцом Филиппом. Сказал, такие, как он, и
убили отца Александра Меня.
И сунула мне под нос
коллективное письмо в защиту отца Петра и против реакционных сил под
предводительством красно-коричневого иеромонаха. Там стояли подписи артиста
Быкова, артиста Никулина, главного редактора Грушина, академика Рачковского и
игумена Ерма!
Начертание этого имени
ударило в меня, как молния, сотрясло, искры посыпались из глаз. Я даже забыла,
куда направлялась, и вернулась домой. Больная, рухнула на кровать, собралась в
комок, натянула на голову плед. Гриша, Гриша, профессиональный лаврищевец, —
когда только он успел? И потом — я-то зачем ему понадобилась, чтобы на меня там
настучать?
Забежал отец Филипп с
последними новостями. Оказывается, он уже знал про письмо, видел подпись
игумена. Почему-то я испугалась, как бы он не подумал, что именно я и возила
его подписывать, участница генеральной агапы. Даже чувство вины у меня
появилось. А чем искупить? Повышенным вниманием, сочувствием, соучастием. Я и
брякнула:
— Отец Филипп, можешь
смело рассчитывать на меня!
И прикусила язык.
Поняла: коготок попал — птичка пропала. А у меня и там коготок, и тут. Такой
вихрь во мне поднялся, такой ураган. Песчаная буря: режущий мелкий летящий
песок. Я уже в нем по колено, уже по грудь. Смущение на меня нашло. Воистину
«покры мя тьма».
Нет, ну правда — что это
такое: отдать один и тот же храм и монастырю, и приходу — пусть делят!
Естественно, у них между собой конфликт! Тоже мне — выход из положения: служить
вместе... Но и служить до поры по очереди — не лучше, Да и как — по очереди? Ты
— служи на Иоанна Златоуста, а ты — на Игнатия Богоносца, ты — на Феодосия
Черниговского, а ты — на Иннокентия Иркутского, ты — на Иверскую, а ты — на
Федоровскую, а как же быть в большие церковные праздники — Сретение, Великий
пост уже на носу, да и вообще — каждое воскресенье? Все равно ведь приходится
вместе, в одном алтаре: один возглавляет, другой помогает. Целование ведь
приходится друг другу давать — и после «Верую», и перед тем, как причаститься Христовым
Телом... А когда по очереди служат, происходит путаница: малое стадо, которое
осталось у отца Филиппа после того, как он разогнал казачков, не понимает этой
очередности, приходит «не в свой день», лаврищевцы его разгоняют: «Зачем вы к
нам пришли? Сегодня не ваш день! Вы без очереди! И вообще это наш храм!» Сами
же лаврищевцы — дисциплинированные, организованные — созвали «своих», теперь
ходят на службы отца Петра, как на демонстрацию, — абсолютно все, полный храм,
битком набит. До этих событий все больше лекции их привлекали, собрания,
агапы... А теперь — валом повалили в храм. А к отцу Филиппу, врагу своему, они
— ни ногой, только те из них приходят, кого специально послали, — следить,
слушать, записывать на магнитофон, снимать на камеру. Какое смущение для всех!
Вот и я попала меж двух
огней — влетит мне от отца Ерма за пособничество его противнику. Да нет, ах, не
то слово — влетит, это бы еще хорошо, но наоборот — сделает он вид, словно
ничего такого и не произошло, а сам мне — бойкот, холод, не узнающие меня,
смотрящие как бы мимо глаза, из всех слов только «да-да» или «нет-нет».
Обидится на меня отец Филипп, если я теперь от него отвернусь. Да и как это —
отвернусь: скованы мы уже с ним этими наручниками, а ключ все проворачивается в
замке. Так что попробуй отойти — всю руку вывернешь...
Лучше мне вообще
куда-нибудь спрятаться, закатиться монеткою за диван, чтобы не растратили,
орешком — за книжные полки, чтобы — не сгрызли... Лучше, чтобы песок меня
завалил... Переждать, пережить зиму, весну, проспать с пледом на голове. Или —
расследовать, наконец, убийство отца Александра Меня, найти убийц. Или уехать в
Медон, погрузиться в католические науки, выучить всех пап и анти-пап. Даже
какая дрянь ко мне привязалась: «И отвечает сурок: Ваше Величество, все
католичество выучил я назубок».
А вернуться, когда все
уже успокоится, лаврищевцы целиком и окончательно переберутся из монастыря в
Введенский храм, Филипп обнесет свою обитель высокой белой стеной, за которой
будет подвизаться крепкая молодая братия, а игумен Ерм уже позабудет, из-за
чего там был этот сыр-бор, какое-такое письмо привозили ему подписывать, не
знает он никакого Гриши с его заиканием, о Лаврищеве только слышал что-то не
очень лестное, но вот что именно — теперь не вспомнить никак...
И еще отец Ерм скажет
строго: «Ну и куда же вы пропали? Ни слуху от вас ни духу. Переписка моя
остановилась: письма мне тут поприходили из заграницы — некому было их
перевести, так и лежат. Я думал — вы больны, а вы уехали, ничего не сказав.
Разве можно так поступать?»
...Я начала с
расследования убийства. Встретилась с одной духовной дочерью отца Александра,
поэтессой. Она сказала:
— Когда его убили, мы
были все в таком ужасе, что вот-вот и нас придут убивать топором. Сидели по
своим углам, даже двери никому не отпирали.
Я спросила ее:
— А как вы думаете, кто
же все-таки мог его убить?
Ну мало ли что, она ведь
могла знать какие-то подробности его жизни, хотя бы кто к нему ходил — может,
духовидец какой, который слышал голоса, и они ему возвестили об отце Александре
что-то вроде «бруэ, бруэ», может, безумка-поклонница. А может, у той был
ревнивый и грозный муж, мало ли что. Говорят, отец Александр перед смертью
получал анонимные письма, звонки с угрозами. Я не знаю, разве из КГБ звонили,
когда они хотели кого-то убить? И убивал явно не профессионал — вон отец
Александр после его удара встал и пошел на станцию — искать портфель, и всего,
получается, ходил он не менее получаса. Там — полно народа на платформе,
милиция — тоже, говорят, какую-то сумку искала — девушки-самоубийцы. Отец
Александр мог им тут же и раскрыть своего палача, а он почему-то не захотел...
Очевидно, он его знал, очевидно, даже остановился с ним поговорить или прочитать
нечто, протянутое ему — иначе зачем бы он надевал очки, они были забрызганы
кровью... А может, здесь, у платформы, он сам еще не понял, что его не просто
ударили, а уже УБИЛИ. Женщины какие-то благочестивые, ехавшие в Загорск,
спросили его:
