Тогда она медленно
двинулась, опираясь на его руку:
— А можно еще — яички.
— Можно, — обрадовался
он. — Хотите яичницу?
— Да нет же, нет, —
захныкала она, как капризный ребенок, вновь хватаясь за забор, — Разве вы —
католичка?
— Нет, — смутилась я.
— Ну вот, я и говорю, —
она укоризненно ударила его по руке, — а лишь католички едят яички!
— Вы что — не можете ей
подыграть? — уже с явным раздражением сказал несчастный латинофил.
Честно говоря, я
продрогла уже до костей, к тому же я действительно была голодная, и яичница, так
бездарно уплывшая у меня из-под носа, ужасно раздразнила меня, да и весь этот
Медон мне уже надоел. Поэтому я спросила ее, кивнув отцу Борису:
— Ну а вы — что же,
католичка?
— Что вы, — ужаснулась
она. — Я их терпеть не могу.
— Она не любит
католиков, — подтвердил отец Борис.
— Да? — спросила я и
постаралась, чтобы зазвучало шутливо. — А я-то думала, что только у католички в
ушах затычки...
— Нет, — решительно и серьезно
ответила она. — Вовсе не только у них. У православных тоже. А впрочем, надо
посмотреть в житиях.
Вот и хорошо. Пусть
посмотрит. Если там что-нибудь об этом есть, я бы тоже заткнула себе уши, —
думала я, вернувшись домой и поедая яичницу из четырех яиц. Эх, пережить бы все
это молчком, с выразительным пальцем поперек губ, пробежать тишком, на
цыпочках, крадучись, прижимая острые локти к бедрам, опустив голову, потупив
взор. А сама на следующее же утро купила телефон с автоответчиком: «Извините.
Меня сейчас нет дома. Оставьте ваше сообщение после гудка...» На самом деле,
это только кажется, что он тебя от чего-то (или от кого-то) спасает. Совсем
даже наоборот. Первым делом заслышался сладковатый голосок Зои Олеговны:
— Я — по благословению
отца Петра. Он не против, если вы сегодня поприсутствуете на его переговорах с
иеромонахом Филиппом.
Позвонил Филипп:
— Эй, отзовись! У меня к
тебе дело.
Позвонил Векселев,
сквозь треск можно было разобрать:
— ...часов.
На следующий день —
опять Филипп:
— Ты куда пропала? Если
ты в Москве, зайди.
Еще через день раздался
незнакомый голос:
— Мы не знаем номер
вашей квартиры. Спуститесь, пожалуйста, к подъезду в шесть часов.
Я не стала спускаться,
вот еще! На следующий день — откуда они узнали мой адрес? — Сундуковы позвонили
мне в дверь, сунули в руки видеокассету.
— И сами посмотрите, и
игумену Ерму отвезите. Стоящий фильм, — сказал Сундуков.
— Релевантный. Вот, —
строго добавила Сундукова.
Я подумала:
— Да ну! Небось
какие-нибудь просветительские лекции...
Потом, ближе к ночи, все
же поставила.
И вот на экране — отец
Петр Лаврищев — крупный план:
— Неужели вы не
понимаете, что все — за нас. Прогрессивная общественность с ее мнением,
московская интеллигенция, Запад, вы вообще прессу читаете? Оставьте эту затею,
она вам не по плечу.
Далее — Филипп — в
полупрофиль:
— Я — монах. Я выполняю
указ Патриарха. Он поручил мне возродить здесь монастырь, и я это сделаю, как
бы вы мне ни мешали со своей общественностью...
По всей видимости,
снимал это Урфин Джюс. То и дело слышится его закадровый голос:
— Вы хотите уже
оскорбить все общество!
Хорошо виден главный
редактор Грушин, он произносит патетически:
— Вы мне напоминаете
героя «Бесов» Петра Верховенского!
Возле него — в рядок —
Сундуковы:
— Мы вам обещаем так
испортить репутацию, что само священноначалие предпочтет избавиться от вас,
отправить куда-нибудь с глаз долой — на Камчатку или в Воркуту — просвещать
население.
Гриша стоит,
набычившись, выпячивая лоб и сжимая кулаки:
— Вы уже так себя
позиционировали, что я с удовольствием бы набил вам морду! — заикается он.
Но там никого не видно,
кто сопровождает отца Филиппа. То есть он абсолютно один. Один как перст. Он и
они...
Они окружили его, порой
говорили одновременно.
Зоя Олеговна:
— Да ты хоть веруешь-то
в Бога, а?
Грушин:
— Батюшка, вы веруете?
Гриша:
— Да он — Иуда, он
Христа за один сребреник продаст!
Опять Грушин:
— Нет, вы мне даже не
Верховенского — вы мне Смердякова напомнили, господин лже-наместник!
Опять Зоя Олеговна:
— Небось самому стыдно,
ишь, голову опустил. Скажи — стыдно тебе, стыдно?
Урфин Джюс:
— Мы обо всем будем
докладывать священноначалию. У нас — гласность. Вы за все ответите — и за
казаков, и за безобразия в храме, и за бесчинства ваших прихожан.
Снова Зоя Олеговна:
— Ох, боюсь, его там в
Патриархии и накручивают. Он придет в храм, отойдет душой, а его опять туда
вызывают и внушают что-то, внушают. И у него — раздвоение. Совесть говорит
одно, а канцелярия — другое. Может наступить непредсказуемый аффект.
Журналист Сундуков:
— Нам говорили, что уже
один епископ за нас. Мы нашли случай передать ему информацию. Мы ждем от него
публичной поддержки!
И вновь Зоя Олеговна:
— Боюсь я за твое
здоровье, Филипп! Доверься мне как специалисту, как доктору! Тебе вредна эта суггестия,
так можно и до невроза навязчивых состояний докатиться, а гам и целый букет:
бред преследования, шизофрения, острый психоз!
Журналистка:
— Кончены ваши
чекистские времена, лагеря и расстрелы, расстрелы и лагеря!
Лаврищев:
— Человек сам вынашивает
в себе свое наказание! Хочу напомнить вам, что Христа тоже гнали!
И вновь, и вновь Зоя
Олеговна:
— Ой, боюсь, придется с
тобой помучиться. Очень уж ты себя запустил. Смотрю — нервы у тебя совсем
сдают, психика лабильная, расшатанная... Зрачки расширены... Горе ты мое
луковое! Ответить даже не можешь, все молчишь.
Пауза.
И вдруг — она же, но уже
как бы на мою тематику:
— Ну скажи хоть — это
они тебя подучили, эти убийцы отца Александра Меня, ведь они? Неужели ты один
из них, из этих убийц?
— Да он бы точно его
убил, не поморщившись, — грозно и почему-то басом произнесла Сундукова.
