— Так это он и убил! —
выдвинул обвинение Гриша.
Это прибавило общего
возбуждения. Слышно было даже, как спорят за кадром: Филипп это убил или
все-таки не он. Вроде даже кто-то сомневался в нем, ставил ему это свое
сомнение в минус: «Да у него кишка тонка!»
Наконец Филипп оборвал
прения:
— Так когда вы
освободите монастырь? Все сроки уже истекли. Даю вам месяц. Через месяц мы
огородим обитель высокой стеной, вынесем ваши вещи и запрем ворота.
Раздвинул их рукой и
вышел.
— Беснование! — кинула
ему вслед Зоя Олеговна. На этом кончился фильм.
Конечно, мне было жаль
отца Филиппа. Но я была так рада, что сама ускользнула от камеры. И хотя мне
было стыдно, что я не пошла с Филиппом на эти переговоры, теперь я с
облегчением думала, что избежала этих сетей. При этом я тяжело вздыхала, что,
возможно, еще больше запуталась в них, хотя тут я абсолютно ни при чем. Но
самое главное — я чувствовала себя виноватой. Мне хотелось тут же поехать
объясниться с отцом Ермом. Может быть, даже припереть в скит телевизор с
видиком и показать ему эту кассету. И все же я думала с отвращением, что мне
придется что-то еще объяснять, оправдываться... Я решила побежать к отцу
Филиппу и принести ему какое-то утешение — фрукты, бутылку вина. И тут же с
ужасом представила себе, как буду входить в Рождественский церковный дом, рискуя
встретить там лаврищевцев. Зоя Олеговна, врач-психиатр и эксперт высшей
категории, была права, когда твердила мне о раздвоении. Наверное, это произошло
тогда, когда я хотела скрыться с глаз долой и остаться сама по себе, но тем
самым лишила себя выбора: в этом случае все было решено за меня, и мне была
отведена определенная роль.
— Вы уже доставили нашу
видеокассету игумену Ерму? — спросил автоответчик голосом Урфина Джюса.
— Что с тобой? Куда ты
делась? Хоть объявись, что ты жива, — на этот раз произнес он с интонациями
отца Филиппа. — Мне позарез нужна твоя помощь. Тут один француз...
— Ну что ты скрываешься!
— возмутился мой муж. — Как будто это может тебя от чего-то оградить. Пойди
объяснись с Филиппом — или, в самом деле, помоги, или скажи честно — нет, я не
буду ни в чем участвовать. Сколько же можно сидеть на осадном положении! Мне
дозвониться никто не может, люди не любят разговаривать с автоответчиком,
кладут трубку — и все.
— Господи, — возопила я.
— Ну почему мне не позвонит какой-нибудь аноним и не оставит сообщение, что-то
вроде: «А не хотите ли смотаться на три дня в командировку в Питер? На недельку
— в деловую поездку в Париж? Или ладно уж — в Париж — на десять дней — в Саратов,
в глушь, можно даже в Иркутск, в Красноярск. Только срочно! Выезжаем завтра же!
Нет, сегодня же, прямо сейчас!»
Но никакой аноним так и
не звонил. Зато пришло приглашение на литературный вечер. Безопасное занятие.
Безопасное место. Только вошла в ЦДЛ, мне навстречу — можно сказать, главный
лаврищевец, академик Рачковский.
Подошел, взглянул
заговорщицки:
— Ну как там наша
община? А то я только что из Бостона. Мне удалось заручиться поддержкой очень
влиятельных и надежных людей.
Я напряглась, собирая
все свои познания в латыни, и глубокомысленно напомнила ему о страшных
данайцах, приносящих дары:
— Timeo
danaos et dona ferentes!
На следующий день с утра
пораньше пришел Филипп с каким-то смуглым монахом. Отвел меня в комнату:
— Ну ладно, на
переговоры со мной не пошла, твое дело, так хоть приюти у себя этого раба
Божьего. Он — француз, греко-католик, священник, приехал по приглашению отца
Петра Лаврищева. Хочет принять здесь Православие и остаться в России. Но такие
дела решает сам Патриарх. Он его прекрасно у себя принял, решил присоединить к
Православию сразу после Пасхи и собирается приписать его к Рождественскому
монастырю. Так что это будет мой насельник. А пока Святейший поручил мне
испытать его, посмотреть на него в деле. А как я посмотрю? По-русски он — три с
половиной слова: так только — «Православие», «атмосфер» и «культур», а я
по-французски — ни одного. По-английски кое-как разговариваем. В алтаре: «Гив
ми кадило, плиз!» Мне поселить его негде. И вообще — не до него сейчас. Кроме
того — неизвестно, какого он духа. Приехал-то по приглашению Лаврищева.
Поначалу он носился с этим французом, а как его мне отдали — шарахнулся в
сторону. А может — это для маневра, а француз — его шпион? Впрочем, кажется, он
и вправду почти ничего по-нашему не понимает. Тогда, может, лазутчик.
Внедрится, выучит русский... Впрочем, это я так, на всякий случай. Глаза у него
хорошие. Пусть приходит ко мне на службы помогать, на кухне что-нибудь
приготовить, снег во дворе убрать, а так — сидит у тебя, русским занимается.
Зовут его отец Гавриил. Он, между прочим, иеромонах.
Остался у нас этот отец
Гавриил. Действительно, по-русски почти и не говорил, а если и говорил, то так
забавно у него получалось — во-первых, все у него выходило на мужской лад:
существительные, глаголы... «Католики — это другой культур, совсем другой
атмосфер». Я даже в шутку заметила ему, что, наверное, ему как монаху вообще
свойственно отметать все женское... А кроме того — при хорошем музыкальном
слухе у него был очень сильный французский акцент, и потому его русская речь
казалась даже более французской, чем сама французская. Дети мои облепили его —
он помогал им делать французские уроки. Они и звали его на французский манер —
пер Габриэль. Так это имя к нему и прижилось. Через несколько лет я слышала,
как деревенские бабки о нем говорили:
— А отец Габриель-то наш
— просто Ангел Небесный! Спаси его Господи!
В юности он ушел в
бенедиктинский монастырь, потом, полюбив и прочувствовав православное
богослужение, перешел к греко-католикам, отправился в Иерусалим и там
пятнадцать лет подвизался в суровой обители. Очень строгий там был устав.
Богослужение длилось по восемь-десять часов. Великим постом расходилась братия
по пустыне и питалась со всякой скудостью чем Бог пошлет.
Встретил он у Гроба
Господня русского православного старца (кажется, архимандрита) с Афона. Тот
говорил по-французски, пригласил его в свой монастырь. Поехали они вместе на
Афон. Помолились вволю и в Пантелеимоновом монастыре, и в Андреевском скиту.
Побывали и у греческих подвижников — слава Богу, были тогда еще живы поистине
святые мужи, о которых мы сейчас можем только читать с сердечным трепетом, — и
старец Паисий, и Иосиф Исихаст, и Арсений Пещерник, и Ефрем Катунакский. Отец
Гавриил был потрясен красотой Православия и понял, что наконец нашел то, что
искал. Он попросил русского архимандрита стать его духовным отцом, выражая
полную готовность быть послушным ему «даже до смерти». Тот благословил его
ехать в Россию и, приняв Православие, там и оставаться. Но из-за того, что сам
был приписан к Афонскому монастырю и считался греческим подданным, он не мог
его официально пригласить. И тогда священник из числа русских паломников на
Афоне предложил отцу Гавриилу помощь:
— Я, — сказал, — вполне
даже мог бы вас пригласить. Наша община очень заинтересована в том, чтобы к нам
приезжали представители других конфессий, потому что мы на все смотрим очень
широко.
