И вот так получилось,
что отец Гавриил прибыл в Москву по приглашению отца Петра Лаврищева. Но
приехал он не вовремя: как раз начались сражения за Рождественский монастырь, и
отец Петр, как только узнал, что тот хотел бы перейти в Православие, перестал
его опекать и просто отослал к Патриарху. По-видимому, отец Гавриил упомянул в
разговоре со Святейшим Рождественский монастырь, тот одобрительно закивал и направил
его прямехонько к отцу Филиппу.
Поначалу Филипп отнесся
к нему с некоторым подозрением. Все ему виделся здесь какой-то подвох — зачем
ему в этой ситуации священник-униат, приятель Лаврищева? А мы его полюбили. Он
был кроткий, добрый и умный. Все понимал — по взгляду, интонации, жесту.
Иногда, закатав рукава подрясника, хозяйничал у нас на кухне — пек блины, делал
из скисшего молока творог и варил суп. Готовил он превосходно. При всей своей
яркой — какой-то южно-французской, гасконской, даже, может быть, испанской
внешности — он умел оставаться незаметным. Если к нам приходили друзья, они
сразу чувствовали эту его прозрачность, открытость: казалось, в нем не было
ничего мутного, тяжелого, чуждого. Помимо родного французского, он знал
английский, греческий, латынь и иврит, поэтому русский давался ему легко. Через
какую-нибудь неделю он уже вовсю болтал с моим мужем о «церковний политик и
церковний реформ»:
— Церковь всегда новий,
потому что в нем дышит живой благодать, он — живой организм, которий растет, но
это не то, что у него вдруг прибавляется новий — третий — ног или ух.
Когда он уходил в
Рождественский монастырь и надолго там оставался, мы по нему скучали.
По-видимому, он там тоже
оказывался меж двух огней: как же, приехал по приглашению отца Петра, а
помогает отцу Филиппу, но, кажется, не ощущал по этому поводу никакого смущения
и, когда он заговаривал об этой странной ситуации, лицо его оставалось ясным и
простодушным, и только изредка по губам пробегала улыбка, словно кое-что в
своем двусмысленном положении он находил забавным. Может быть, он не все понимал,
что творилось между двумя его русскими наставниками, не ощущал всей остроты
конфликта и всего накала страстей. Но, скорее всего, он был просто смиренный
человек, пытавшийся принять благодушно все испытания, которые встречались на
его монашеском пути, и благословить Того, Кто его по этому пути вел, всецело
доверяя Его милосердию...
Меж тем начался Великий
пост, и Габриэль не выходил из монастыря с раннего утра до глубокой ночи. Но на
Торжество Православия он попросил отца Филиппа отпустить его на литургию в
Богоявленский собор: там собирался служить сам Патриарх.
Да и мне хотелось
попасть туда — именно там, раз в год, на Торжество Православия, на патриаршем
богослужении возвышенно и властно возглашалась анафема всем еретикам. Душа,
трепеща, обмирала, когда хор приглушенно и протяжно трижды повторял за
архиереем: «Анафема, анафема, анафема».
— Пусть пойдет, — сказал
мне отец Филипп, — ему это будет полезно, а кроме того — пусть постарается
показаться на глаза Святейшему. Переведи ему — если Патриарх вдруг спросит, как
ему в нашем монастыре, пусть не стесняется, отвечает, что Лаврищев все еще
здесь и, кажется, не собирается никуда перебираться. Впрочем, я и забыл, что он
по-русски почти и не говорит. Когда он мне помогает, я этого порой и не
чувствую — есть у нас какое-то внутреннее понимание, взаимный отклик, диалог...
Патриаршее богослужение
начиналось на полчаса часа раньше воскресной литургии у отца Филиппа. И,
проезжая мимо Рождественского монастыря, мы наблюдали там тишь да безлюдье.
Служба на Торжество
Православия действительно была торжеством, утверждающим великую власть Церкви.
Когда она подошла к концу, Габриэль вздохнул:
— Как я хотит получить
мой причастий!
Наконец, Святейший вышел
с крестом, и Габриэль радостно устремился к нему. Тот узнал его, заулыбался,
закивал, благословил, даже о чем-то спросил, и Габриэль, как я слышала,
ответил, сильно грассируя:
— Рождественский
монастырь.
Патриарх снова
одобрительно кивнул и сказал уже громко:
— Скоро будем
присоединять вас к Православию. Готовьтесь!
Габриэль это понял и
благодарно поклонился.
— Я чувствует в себе
рождений новий человек! — сказал он мне, блеснув слезой.
На радостях мы по дороге
заехали во французское кафе и выпили по большой чашке настоящего кофе.
Блаженные, отправились домой.
— Православие имеет
огромний благодать! — сказал Габриэль, когда вдали показался купол
Рождественского храма. — Нигде больше нет такой. Ни католик, ни униат...
И тут, поравнявшись с
Рождественским монастырем, мы вдруг увидели, что весь его двор, все
пространство перед храмом было заполонено клубящейся взбудораженной толпой. Она
ходила ходуном, жестикулировала, а из самой ее гущи выглядывала огромная карета
скорой помощи. Я резко затормозила и остановилась возле самого въезда в
монастырский двор.
Честно говоря, у меня
мелькнула смутная шальная мысль насчет казачков — вдруг они пришли наводить
порядок и наподдали кому-нибудь по первое число...
— Посиди здесь, —
попросила я Габриэля, — а я пойду узнаю, что случилось. Может, там какой-нибудь
прихожанке стало плохо, и тогда ее сейчас увезут на скорой, а мы поедем
заниматься русским. Во всяком случае, надо узнать. Даже мотор глушить не буду!
Первое, что я услышала,
смешавшись с толпой, было:
— Душегубы! Убийцы!
Внутри все екнуло, и я,
работая локтями, смогла протиснуться на несколько человеческих корпусов вперед.
Далее до меня донеслось:
— Так он больной же!
Невменяемый! Бился об стены, по полу катался, кусался, все в окно норовил
выскочить! Госпитализация же для него — благо!
И опять:
— Злодеи!
Христопродавцы!
— Что случилось? —
спросила я у двух женщин интеллигентного вида, в дубленках.
— Поднявший меч от меча
и погибнет! — с расстановкой произнесла одна.
— Поднявший меч на наш
союз, — многозначительно подтвердила другая.
Я протиснулась между
ними и распахнула дверь скорой: седой водитель курил и слушал Элвиса Пресли:
«You are looking for trouble? You came to the right place...»
— Вы за кем приехали? Что за повод — драка или
болезнь?
Он лениво посмотрел на
меня:
— Да попик какой-то
рехнулся. Повезем сейчас мозги вправлять... Опиум для народа.
И он захлопнул дверь.
— Что происходит? —
закричала я, схватив за лацкан пальто какого-то коренастого дядьку.
— Еще одна психическая!
— пробовал отбиваться он. — Каков поп — таков и приход!
— Они отца Филиппа
заперли в алтаре и бьют, — заплакала рядом девушка в цветастом платке. — А мы в
алтарь-то не можем! Психовозку вот подогнали. Масоны!
