— Это что
такое? — строго спросила бабушка-невеста. — Что за неуместная шутка!
— Это… моя
фамилия, — развел руками жених-художник-сказочник в белом костюме-тройка, все
при нем — подбородок, лоб... И бабушка его прогнала. За что? За то, что он —
«дюдя».
— Как-как? —
переспросила я Дионисия.
— Дюдя, —
повторил он. — То есть не Волконский, не Голицин, не Юсупов, даже не
какой-нибудь там Ртищев. Хавронич! Посмел к моей бабушке, грузинской княжне,
присвататься! Сравняться с нею хотел! Дюдя и есть.
Ну вот
Дионисий тогда тоже засвидетельствовал Валере со Славиком, кто они есть на
самом деле, дюди такие.
Меж тем наш
отец Ерм становился в некотором роде даже и знаменитостью. Конечно не такой,
как иконописец архимандрит Зинон, между прочим, лауреат Госпремии: но тот
трудился у всех на виду — в Даниловском монастыре, в самой Москве, да еще когда
там праздновали тысячелетие Крещения Руси, к нему даже сам американский президент
Рейган туда приезжал. А наш смиренный игумен незаметно сидел себе в медвежьем
углу, в северной провинции, в нищем монастыре и незримо подвизался день и ночь.
Труженик. Раб Божий. Мастер. Вот и прославил его Господь. Молва о нем пошла. В
журнале заграничном напечатали о нем статью, всю в глянцевых фотографиях: вот
он за работой с кистью в руке, вот он за клавикордами, вот он в саду среди
монастырских роз, а вот — во время богослужения.
Иностранцы к
нему поперли — и праздношатающиеся туристы, и деловые солидные люди — он их
всех, кстати, очень уважительно принимал. Очаровывал. Поил чаем в своей
мастерской. Иногда меня даже ревность сжигала к каким-нибудь там
немцам-туристам, пахнущим баварскими колбасками и пивом. Порой он сидит с ними,
разговаривая по три часа, они уже на ужин к себе торопятся, норовят подняться,
уйти, а он еще их удерживает да еще и иконами своими драгоценными одаривает,
мне же говорит: «Вы видите, я так занят, у меня совсем нет времени!»
И вот в один
прекрасный день появилась она, эта Нэнси. Право, не знаю, может, искуситель ее
подсунул, а Господь попустил ее появление не без тайного вразумления моему
духовнику? Итак, Нэнси. Штат Оклахома. Бизнес-woman. Менеджер группы гавайских
гитаристов. Привезла их на гастроли в Россию, а сама — к отцу Ерму в монастырь.
Прямо в келью вошла — безо всякого пропуска. Крепкая такая, рослая, цветущая,
улыбается во весь рот, зубы по-американски отменные, ноги самоуверенные, вся
навитаминизированная, ухоженная, зрелая, энергичная. Только платье на ней не
по-американски романтическое, шикарное. Платье из тончайшей серой змеиной кожи.
А поверх платья — черная бархатная накидка до пола, капюшон, широкие рукава…
Да, минуя послушника у подножья Афонской горки, проникла к отцу Ерму и
быстро-быстро заговорила еще с порога. Но он по-английски совсем почти не
понимал. А она по-русски едва-едва: только здравствуйте, спасибо и до свиданья.
Хотя и специально полгода занималась русским с эмигранткой из Киева, чтобы иметь
контакт (to have a contact) с отцом Ермом. Вот он меня и позвал: «Послужите нам
переводчицей!» Она критически окинула меня взглядом и скороговоркой объяснила,
что видела его в американском журнале и хотела с ним познакомиться, для чего и
проделала этот путь через океан да в русскую глухомань. Вынула подарки. Это был
набор самых невероятных вещей:
крутящаяся в
руках терка для сыра,
кофейник,
электронный
будильник,
электрический
фонарик,
лупа и
калькулятор,
блокнот-ежедневник с ручкой,
ароматизированные салфетки,
четыре рулона
туалетной бумаги в цветочек,
подсвечник с
красной стеариновой свечкой,
дезодорант с
крутящимся шариком,
зубная паста
Аквафреш,
белые
спортивные носки,
черная
шапочка с олимпийской символикой,
темно-зеленый
купальный халат,
четыре
баночки витаминов
и финский
сервелат в придачу…
— Все это —
вам, — сказала она, раскладывая подарки на столе и присовокупляя к ним еще и
красную спортивную сумку, из которой она все это извлекла.
Он спросил,
крещена ли она. Она сказала, что не очень религиозна, но что у нее Бог в сердце
(God in the heart) и что она хочет иметь с ним сугубый разговор «confidential
talk».
Он решил, что
это, должно быть, что-то насчет ее крещенья. И даже сказал, что дал бы ей
христианское имя — Нонна.
— Нонна, —
объяснил он, — была благочестивой матерью святителя Григория Богослова.
Ей это очень
понравилось, и она приняла это за знак свыше, потому что вдруг воздела руки к
небу и потом провела ими по лицу, словно умываясь небесными токами. Может быть,
это соответствовало ее тайным замыслам.
Меж тем прямо
над окнами кельи стали бить колокола, возвещая час дневной трапезы, и отец Ерм,
вопреки своему обыкновению (ибо он не любил чего-то просить у монастырского
начальства), пригласил нас обеих на монашеский обед.
— Американка,
— пояснил он наместнику. — Желает в нашем монастыре принять святое крещение.
Наместник
благосклонно кивнул и даже процитировал из Священного Писания: «Приходящего ко
мне не иждену вон». И Нэнси, поняв, что речь шла о ней, сделала ему нечто вроде
грациозного реверанса.
— А ты ему
кто? — спросила она меня, как только были прочитаны молитвы и мы уселись за
стол.
Я хотела
ответить скромно: никто. Но вдруг вспомнила, что мой друг писатель Снегирев
часто повторял: кем назовешь себя, тем и пребудешь, запомни это. И потому
сказала:
— Сестра.
Разве не заметно, как мы похожи?»
Она
согласилась. Потом спросила:
— Что ты
здесь делаешь? Ты тоже монашка?
Я ответила:
— Нет, я не
монашка, я здесь молюсь, веду переписку, а живу в Москве. — И, на всякий
случай, прибавила: — Скоро мой муж сюда приедет. Я жду его.
Нэнси это
пришлось по душе. Она заулыбалась, закивала:
— Good.
Даже дала мне
свою визитку. В ответ я написала ей на салфетке мой московский телефон.
Но трапезой
щедрость отца Ерма не исчерпалась. Он повел Нэнси в храм, показывая свой новый
иконостас, и наконец, в мастерскую. Там уже вовсю трудились и Валера со
Славиком, которые что-то прилаживали, и Дионисий, который высунув от старательности
кончик языка, расписывал на иконе ризы, и даже украинец-садовник с
воодушевлением топил огромную русскую печь, приговаривая:
— Зараз зде
чи Егыпет буде, чи Афрыка.
Он собирался травить крыс, которые в
великих множествах завелись в монастырских закромах, и готовил им на печи
«кушанье смачне», отчего в мастерской, где всегда курился запах доброго ладана,
теперь головокружительно пахло, как в больнице, кипячеными тряпками, прокисшими
щами, валерьянкой, карболкой, хлоркой и грязным бельем.
