По-видимому, с легкой
руки московского главврача, в этой психушке был поднят полнейший переполох. К
нашему приезду врачи уже были извещены о каком-то злостном нарушении и разве
что не стелили перед нами ковры-дорожки, пока мы входили в отделение. Дежурный
психиатр, который принял отца Филиппа из рук Зои Олеговны, глядел как побитая
собака и все время оправдывался за какой-то укол, который успел ему вкатить.
Филипп безмятежно спал, растянувшись на больничной койке. Миша потребовал,
чтобы санитары перенесли его в его просторную «Вольво», мы же с Габриэлем
поехали следом, как телохранители.
— Сволочи! — только и
сказал Миша-псих, когда мы перетащили Филиппа ко мне домой. — Вкатили ему
какой-то сильный психотропик без корректора, а потом еще и лошадиную дозу
снотворного. Будет его теперь корежить и ломать, когда проснется. Оказывается,
эта бабенка, что его привезла, назвалась его матерью, сказала, что сама
психиатр, сунув в нос свою ксиву, что «с моим Феденькой такое часто бывает, даже
лицо, случается, он сам себе расцарапывает» и что «ему в таких случаях
вкатывают вот это», — и протянула ампулу. Этот дежурный козел был, по-видимому,
с бодуна, ничего не проверил... Только ширнул его — сразу ему от главного
звонят насчет Филиппа. Так и так, насильственная госпитализация. На каком
основании? Тут мы нагрянули... Влетит ему теперь — костей не соберет. Ишь, а в
той, первой-то больнице его не приняли. Знают правила. Побоялись.
К ночи Филипп проснулся,
и его действительно начало корчить и тошнить. Миша вколол ему какое-то
лекарство, тот затих и забылся.
На следующий день он
заехал проведать больного, а заодно сказал:
— Я узнал, почему его
поначалу повезли в другую больницу. Потому что именно там когда-то работала эта
Зоя Олеговна. И именно там подвизался вместе с ней врач, который припилил на
психовозке. Очень просто. Они кореши. Договорились. Может, она еще и ручку ему
позолотила — для верности, утверждать не берусь: «Слушай, Петя, тут надо одного
в психушке подержать». Он: «Будет сделано, Зойка, какие вопросы». Свои дела. —
Миша покачал головой. — Ну, у вас, у церковников, я тебе скажу, все как у
людей. И испанские интриги, и мордобой, и объявление Чацкого сумасшедшим. Жизнь
бьет ключом. Мне это даже нравится. А то все — пост да молитва, молитва да
пост.
Филипп, который слушал
его со страдальческой миной, вдруг оживился:
— Еще бы! — в Евангелии
ведь тоже вон какие страсти кипят! Какие дива творятся! Люди гибнут за металл;
избивают младенцев; в награду за танец требуют голову пророка на золотом блюде;
чародеи находят новорожденного Царя, следуя за звездой; четверодневный
смердящий Лазарь по слову Христа выходит живехонький из гробницы; бесы умоляют
Господа вселить их в свиней, а бесноватые свиньи низвергаются в бездну; Петр
идет по водам; слепорожденные прозревают; паралитики бегают; прокаженные
очищаются от проказы; а Христос бичом изгоняет торгующих из храма и, уже
воскресший, проходит к Своим ученикам сквозь стены!
— И еще Он исцеляет
лежащую в горячке Петрову тещу, — вклинилась я, вспомнив, как в свое время Миша
пытался угодить будущей теще.
— Крутая, великая книга!
— с воодушевлением заключил отец Филипп, сияя глазами. — Так что все происходит
так, как и быть должно, как Христос и предупреждал.
— Что же все-таки там
произошло? — спросила я его наконец. — Они же не могли тебя так — ни с того ни
с сего...
— Только отчиму не
говори, — умоляюще произнес он. — Отчим им кровавую баню устроит, а зачем? Я
же, знаешь, сам хотел пострадать. Даже немного роптал, что Господь мне все
какие-то коммунальные, канцелярские, ключнические скорби дает. Вот он и послал,
по Своей великой милости. Так что схватили меня и прибили. Физиономию
расцарапали. Чуть сумасшедшим не заделали... Ну, конечно, не просто так, не с
кондачка... Нет, они долго готовились, — вздохнул Филипп. — Все равно,
говорили, Филя, не сносить тебе головы! Куда ты полез! Да мы тебя за твои
делишки посадим...
— Не может быть! —
поразилась я. — Они же вежливые, политически корректные...
— Нет, — говорили, — мы
— за демократическую законность, мы тебя не как Сталин, мы тебя по закону
нашему посадим, по уголовке! Только сунь нос на нашу территорию в церковном
доме, только тронь наше имущество! Мы тебя как вора и грабителя схватим! А
вообще, повторяли, тебе лечиться надо. Зоя Олеговна все три месяца, оказывается,
писала мою историю болезни. На видео меня постоянно снимали, как киногероя.
Каждое слово мое записывали. А в воскресенье перешли к действиям — все было у
них подготовлено. Ничего я такого против обыкновения не совершил, чтоб они так
на меня набросились. Просто некоторые лаврищевцы, подходя к Чаше, когда надо
называть свои имена, говорили про себя: «Пресвитер Олег. Пресвитер Игорь». Или
— «диакониса Лариса, диакониса Ирина». Ты понимаешь, все у них там если не
пресвитеры, то диаконисы! Просто какая-то церковь в Церкви. Я взмолился и —
заметь — кротко им сказал: «Прошу вас, братья и сестры, только имена — без
"пресвитеров" и "диаконис"». Ну, еще спрашивал — были ли
они на всенощной, исповедовались ли, допустил ли их духовник к причастию — хотя
это было бесполезно, я понимаю, Лаврищев всех своих заочно допускал. Но если
они признавались, что на всенощной не были, я говорил: «Тогда вам нужно
подготовиться, как положено, и причаститься в другой раз». Но это я им
советовал всегда, когда стоял с Чашей... Они это знали — зачем же подходили к
ней, не подготовившись? Явно какая-то провокация.
Потом Зою Олеговну я из
алтаря шуганул. Но я с самого начала запретил ей туда входить, и при мне она,
кроме прошлого воскресенья, и носа не казала. А тут вошла как ни в чем ни
бывало прямо перед самой «Херувимской». Я ей — пошла вон... Ну что это — баба в
алтаре, а? Тоже мне, Екатерина Великая отыскалась! А она только фыркнула.
Лаврищев за нее вступился: «Перестаньте гнать наших прихожан, отец Филипп!
Помните свое место. Не вы здесь хозяин, а Господь наш Иисус Христос».
Ну и, наконец, Векселев
— этот твой Урфин Джюс. Когда отец Петр отобрал у меня Чашу, якобы потому что я
отказывался причащать его прихожан, и потом, внеся ее в алтарь, поставил на
жертвенник, ее тут же схватил Векселев и, жадно припав, стал потреблять. Этого
уж я не мог позволить! С какой стати? Мирянин, а делает то, что положено лишь
священнослужителю. Отнял я у него Чашу, так на меня сзади алтарники накинулись,
заломили руки, повалили на пол, стали срывать с меня священнические облачения.
Только поручи не удалось им с меня содрать. Так я лежал и кричал: «Помогите!»
Один из моих монахов стоял в храме — разливал теплоту, раздавал просфоры, так
он прибежал на крик: его тут же скрутили, запихали куда-то, наверное, в бывшую
лаврищевскую уборную, куда еще, заперли там. Он оттуда тоже орал во все горло,
но помочь не мог. Другой — отравился еще вечером, все ночь его тошнило, я его
от службы освободил, температура под сорок. А Габриэль с Патриархом молился.
Торжество Православия. Так что я оказался совсем один. Там, ты знаешь, алтаря
практически нет — тонкая такая условная перегородка — так все было слышно. Шум
в храме стоял ужасный. Потом Лаврищев вышел на амвон и призвал всех молиться за
меня, потому что я, видишь, взбесился. В Евангелии было много бесноватых,
пояснил он, и некоторых из них приходилось даже цепями связывать, чтобы они не
сокрушили все вокруг. Через полчаса приехал этот врач из психушки.
