— Тютюн?
— Тютюн!
— Интересно, — качал
головой Дионисий.
— Повторь ще раз, —
требовал отец Матфей. — Янь.
— Янь, — послушно
повторял Дионисий.
— Гарно, — одобрил его
Матфей. — Ну а що таке, напрыклад, цин-нянь?
— Не знаю, — простодушно
засмеялся Дионисий.
— Хлопец.
— Хлопец?
— Хлопец. Парубок.
— Хорошо.
— Як?
— Звучит, говорю,
хорошо.
— Добре, — кивнул
Матфей.
— Ну а як буде — добре?
Дионисий пожал плечами.
— Хао.
— И это неплохо, —
хохотнул Дионисий.
И так они учили
по-китайски и «ни-хао», что означало «здоровеньки булы», и «цун», то есть
«цыбулю», и «ту-доу», то есть «бульбу», и даже «гу-нян» — «дивчину», но тут
старый схимник не выдержал и запротестовал:
— Это-то зачем ему знать,
монаху, тем более по-китайски!
А Матфей настаивал, что
это очень даже может ему пригодиться, если ему придется эту китайскую «гу-нян»
«врозумляты».
Словом, было там, в
лазарете, Дионисию и спокойно, и хорошо. Казалось, наместник забыл, что есть
такой монах — Дионисий, что в монастыре есть свой иконописец. Бессрочная
какая-то получалась епитимья. А когда она кончилась, оказалось, наместник уже
поменялся и пасет на дальнем пастбище коз.
Потому что первого
сентября на открытии городской школы директор, учителя и ученики решили
поставить нечто вроде спектакля. И вот собрался почти весь Троицк — дети,
родители, члены городской администрации и просто все кому не лень. И директор
стал приветствовать собравшихся, почему-то одевшись Зевсом, отцом олимпийских
богов. А завуч изображала собой Афину-Палладу, мерзость языческую. А школьный
бухгалтер была Геей, а учитель математики уверял, что он — Аполлон. А глава
администрации был Прометей. И он зажег огонь, символизирующий олимпийский, и
передал, как он сказал, «эстафету» первой ученице города. И дети, выстроившись
линейкой, стали декламировать «монтаж» — какие-то стишки, где упоминался Храм
Науки и фигурировали имена языческих богов. И на головах детей были надеты
венки, как у мифологических героев. И все это шествие продефилировало в здание
школы под бурные аплодисменты. И вот все это стало известно в монастыре.
И на первой же после
первого сентября воскресной литургии игумен Платон вышел на проповедь и
заклеймил всех, кто хотя бы присутствовал на языческих игрищах, а всех
участников такового, в том числе и тех, кто аплодировал, отлучил от Святой
Церкви. Так и возгласил: «Да будет им анафема!», и привел в содрогание храм.
Ибо в числе отлученных оказалось полгорода — школьные учителя, городская
администрация и даже бабки, которые по пути с базара решили посмотреть да
послушать, что там говорят в микрофон, не собираются ли там прибавить им
пенсию.
Ну и естественно,
отлученные помчались жаловаться епископу Варнаве. Он немедленно вызвал к себе
игумена Платона и приказал ему публично покаяться в превышении духовных
полномочий и снять анафему с населения города, а заодно и сложить с себя власть
наместника. И отец Платон снял анафему, но каяться не пожелал, потому что в
глубине души чувствовал свою правоту. И весь мордовский клан поддерживал его в
этом. И они ездили объясняться с архиереем. Очень сильный раздор был в
монастыре. Владыка даже самолично ездил туда «для умирения страстей».
Стал он думать, кого же
сделать новым наместником. Только так, чтобы он был не клановый человек. И на
глаза ему попался иеромонах Иустин. Вспомнил он, как какое-то время назад в
монастырь приезжал Ельцин. Епископ сопровождал его по монастырю. И Борис
Николаевич захотел посмотреть пещеры. Тогда Иустин, у которого было послушание
водить экскурсии по пещерам, повел его туда. Они там разговорились, и, уезжая,
Ельцин даже похлопал Иустина по плечу, произнеся что-то вроде:
— Какое монашество у
нас, а? Красивые люди, красивые дела, красивая страна...
И вот владыка подумал:
чем же плох иеромонах Иустин? И сделал его игуменом и назначил его наместником
Свято-Троицкого монастыря. И сбылось пророчество старцев, что будет у них
наместник — как Ангел Божий — и милостив, и светел лицом. Ибо новый игумен
вернул в монастырь всех приходских иеромонахов. И тогда к великой радости
вернулись и отец Амвросий, имевший особый дар утешения скорбящих, и отец
Мелхиседек, травник, знавший секреты природных лекарств, у которого к тому же
был великолепный бас, украшавший монастырский хор, и отец Феофил, умевший
говорить такие проповеди, что даже экскурсанты, праздно забредшие в храм,
забывали о том, что их уже ждет автобус, и с трепетом слушали до тех пор, пока
отец Феофил не возглашал «аминь». И вернулись отец Агафангел, любимец детей,
который был искусен в преподавании Слова Божьего в воскресной школе, и отец
Авель, добрый пастырь, милостивый нищелюбец, и отец Севастиан, великий знаток
богослужебного устава, истинный молитвенник и большой постник.
Только отца Гавриила не
удалось Иустину вернуть из Малой Уситвы назад.
— А француз пусть там и
остается, француза не трожь, он мне нужен там, кто ж без него будет в Уситве
все восстанавливать? — на одном дыхании сказал Иустину владыка Варнава.
Потому что он уже
прекраснейшим образом был осведомлен и о натовских генералах, с коими, как он
слышал, отец Гавриил был в кровном родстве, и о французской тетушке — знатной
благотворительнице...
Да что там — сам уже
успел побывать в Уситве. Собственными глазами видел, как там между службами
снуют по двору воодушевленные богомольцы, помогая восстанавливать храм, строить
церковный дом, как две дюжие и по-монашески ладные молодицы — из паломниц —
поют на клиросе... Подошли к нему под архиерейское благословение, а он им, как
настоящий ловец человеков — наметанный глаз:
— Ну что, невесты
Христовы, когда будем постригаться?
А они:
— Как благословите,
владыка святый.
А он им, ударив в землю
владычным посохом:
— И будет здесь славная
женская обитель.
А Габриэль:
— Буди благословенно.
Вот и весь разговор.
Посему, через какое-то
время, когда прошел срок послушнического искуса, владыка этих благочестивых
паломниц собственноручно постриг, нарек их Марией и Марфой, а иеромонаха
Гавриила сделал игуменом. А Святейшему доложил, что присланный им в
Свято-Троицкий монастырь иеромонах уже вовсю напитался духом Православия и,
восходя от силы в силу, удостоен игуменского сана и теперь исправно несет
послушание духовника Марфо-Мариинской женской обители в селе Уситва. И
Святейший не стал возражать.
А раз так, то и новый
наместник Иустин, у которого единственным существенным аргументом в борьбе за
Габриэля было благословение Святейшего, направившего француза именно в
Свято-Троицкий монастырь, не стал больше спорить с владыкой Варнавой. Что ж
спорить, если такова, видно, воля Божия. Хотя Иустин и чувствовал себя в своем
монастыре как рачительный хозяин, ревнитель, собиратель духовных сил, радеющий
о том, чтобы не расточить из них ни крупицы.
