Ведь и мордовскую братию
не обидел новый наместник: и эконом был из нее, и келарь. Отца же Платона он
поставил над всем сельским хозяйством монастыря — «поближе к природе, подальше
от надрывающих ум идеологий». Но и архимандрита Нафанаила не забыл игумен
Иустин. Пришел к нему на курятник и видит — держит бывший наместник, этот «без
пяти, нет, без двух минут архиерей» в руках яйцо и смотрит на него с умилением:
— Вот чудо-то Божие, а?
А наместник Иустин ему
говорит:
— Хорошо потрудился ты
здесь, отец Нафанаил, пора тебе встать над всем монастырским архивом. Будешь
заведовать монастырской библиотекой и все документы хранить. Это все же более подобает
сану архимандрита.
Но отец Нафанаил сказал:
— А нам и здесь
подобает, нам и здесь хорошо. Чудо Божие у нас в руках.
Так и остался он на
курятнике, потому что, как поясняют монахи, смирился он «до зела».
Единственное, на что сподвиг его новый наместник, так это чтобы он по
воскресеньям преподавал в монастырской воскресной школе. Как-то раз я встретила
его, когда он шел на занятия. Увидел меня, благословил, потом говорит:
— А мы здесь детей учим
Закону Божиему, учим их, как благочестиво жить, как скромно одеваться...
И окинул меня взором. А
на мне была замшевая курточка, и вообще вид у меня всегда не смиренный.
И вот я в соответствии
со своим видом и спрашиваю у него:
— Ну, наверное, вы учите
их не только скромно одеваться, но и не осуждать тех, кто одевается нескромно?
Он удивился:
— Не поняли...
— Ну как же — скромно
одеться ведь не фокус, — пояснила я. — А вот как не осудить того, кто щеголяет
и борзится?
— Это очень трудно, —
согласился он. — Порой невозможно...
И пошел себе на занятия.
Аккуратный, подтянутый, скромно одетый. Достойно переносящий свое унижение. Зря
я его подколола. Тут же и поплатилась за это: мы разговаривали с ним возле
нового строящегося братского корпуса, и только-только архимандрит покинул это
место, так прямо на меня со второго этажа упало ведерко с краской: слава Богу —
не зашибло, но всю обрызгало белой густой липкой жижей. Вот как — а нечего
учить духовенство духовности... Хорошая, видно, была краска, крепкая, ничем не
оттиралась — строился новый корпус для братии на века.
И вот в этот момент
полного монастырского благополучия, мира и всеобщего духовного воодушевления
Дионисий вдруг затосковал. А что, так очень даже часто бывает — отходят внешние
скорби, и душа расслабляется, раскисает, а тут на нее внутренний набрасывается
враг. И бывает это второе для человека горше первого, потому как от внешних бед
ты еще как-то можешь убежать в себя, укрыться на небесах, а куда денешься, если
у тебя внутри лютует страшнейший зверь о семи головах?
Вот и у Дионисия душа
стала томиться и унывать. Ничто ей не в радость. Лики на иконах выходят
безжизненные, руки, воздетые в молитве, — мертвые. На устах горечь, на сердце
камень. Затвердела обида, свернулась, застыв, печаль... И все — ранит. Старец
Игнатий болен и никого не принимает, а Дионисию кажется, что это как бы
специально направлено против него: Иустин, вхожий к старцу, уехал с владыкой
Варнавой по епархии, а келейница у старца вредная, никого к нему не пускает,
Дионисия недолюбливает, сама норовит советы монахам давать, старица этакая нашлась:
— Это все, — говорит
Дионисию, — у тебя от гордыни, вопросы-то твои. А ты смирись, и вопросов не
будет. Что старца-то беспокоить! А если уныние у тебя — попробуй лечиться
мочой. Не пробовал? Даже врачи советуют.
Ну мало ли, что она,
глупая баба, наболтает, а у Дионисия шип в сердце против самого старца Игнатия.
А то подкараулила
Дионисия эта келейница, вломилась к нему в мастерскую:
— Напиши мне, — говорит,
— икону старца Григория.
Дионисий поначалу и не
понял, что за Григорий такой. Так она пояснила:
— Распутина мне напиши.
На золоте. Отец Игнатий благословил.
Не поверил Дионисий, что
отец Игнатий ее послал. А проверить не может. Набрался духу, отрезал:
— Может, тебе еще и
Василия Ивановича написать?
— Какого еще Василия
Ивановича? Неужто Чапаева? — вскинулась она подозрительно. — Его что, тоже
канонизируют?
Оговорился от досады —
имел в виду, конечно, Грозного — Ивана Васильевича. Но оговорка показалась ему
знаменательной.
Вспомнил он, как отец
Ерм пожелал ему когда-то «нахлебаться монастырской дури». И вот из-за этой
глупой келейницы началась у него брань на весь монастырь.
К тому же и спонсоры
Дионисиевы — обещали на Синай послать, иконы древние въяве ему показать, а тут
у них проблемы какие-то, попримолкли они с Синаем, поскрывались, даже к телефону
не подходят... Хоть бы сказали ему — не можем, денег нет и вообще ты нам
надоел. А то — молчат, а он ждет и томится.
И молитва не идет.
Встанет Дионисий перед иконами и чувствует — пустота. Черная такая,
бездонная... В душе все мрачно, беззвездно. Ничего не шелохнется навстречу
Господу. Сушь. Пустыня.
Решил пройтись по
монастырю — вспомнить, с каким чувством он начинал здесь свой путь. Вышел ночью
— постоял у монастырской звонницы.
Именно здесь его
когда-то пугали бесы: было у него послушание сторожа, и он должен был ночью
ходить по монастырю... Тишина. Братия уже намолилась и крепко спит, а кто-то
все еще подвизается — кое-где в мутных окнах келий мерцает свет, потом —
посреди ночи вдруг вспыхивает огонь в окне наместника, погорит, погорит с
полчаса и опять погаснет. И вот ходит юный чернец-сторож по ночному монастырю
туда-сюда, туда-сюда. И вдруг слышит он оглушительный грохот, словно кто бьет
железом о железо — крыши дрожат. Заунывный отзвук вдали. Землетрясение. Ужас.
Кровь стынет в жилах, волосы становятся дыбом на голове. Хочется кричать от
страха, забиться в закуток, закрыть глаза... Старец Игнатий успокаивал его:
— Это бесы тебя пугают,
а ты не бойся. Гонят тебя, а ты стой на месте. Читай «Живый в помощи Вышнего» —
и они пропадут.
Пошел Дионисий и на хоздвор:
здесь он когда-то нес послушание на курятнике и в коровнике — убирал навоз. Это
так отец Нафанаил его поначалу смирял: ишь, столичная штучка, профессорский
сынок, белые ручки, тонкая кишка... Наведывался к нему:
— Ну как? Не имеешь ли
чего против нас?
А Дионисий ему в ответ:
— Спаси вас Господи,
отец наместник! Что же я могу против вас иметь? Здесь благодать, свежий воздух,
коровки, целебный навоз!
Отправился Дионисий и на
Афонскую горку. Забрался в беседку, сел на перила. Когда-то здесь, возле этой
беседки, он изготавливал угольные таблетки для кадила. Угольная пыль оседала на
нем, и он был черен, как мавр. Мать, когда она приехала в монастырь и ее
провели к нему, не узнала его:
