— Что-то я
перестала ее понимать… Наверное, синтаксис для меня сложноват. И лексика.
Произношение у нее американское. И говорит она неразборчиво. Все-таки мои
познания в английском очень-очень скромные… Даже голова разболелась…
— Наверное,
тут на библейскую тему, — предположил отец Ерм. — Что-то о святом семействе.
Разве не так?
Понял он
все-таки это «saint baby».
Нэнси
напряженно смотрела на нас.
— Может быть,
и на библейскую, — уклончиво согласилась я.
Ну а что —
этакая новоявленная Фамарь… Желает любой ценой заполучить вожделенное святое
семя. Родить ребенка, не зараженного грехом… Боже мой!
И в этот
момент, на беду, в келью постучал Дионисий:
— Отец Ерм,
там к вам какие-то гавайцы с гитарами. Один в черной шляпе, а другой вообще в
папахе со звездой… А третий — еще и с бубном.
— Кто такие?
Какие-такие гавайцы? Ничего не знаю. Ты как по-английски? Попереводи-ка тут. А
вы пойдите, посмотрите, что там за гавайцы такие, — сказал он мне.
Дионисий,
профессорский сынок, английская спецшкола, уселся на мое место. Я сделала ему
страшные глаза, пытаясь предупредить друга об опасности, и выскользнула вон.
И вот
Дионисий, ничего не подозревая, взялся добросовестно переводить «word by word»
и вдруг осекся, но отец Ерм вполне благожелательно, но притом и властно на него
смотрел, ожидая прояснения сути. И когда Дионисий, выбирая наиболее деликатные
выражения, перевел, отец Ерм только тихонько хмыкнул, но по тому, как он это
сделал, Дионисий понял, что до него так и не дошел смысл и он так и не
уразумел, чего от него здесь хотят. И Дионисий подумал, что коль скоро его
позвали как переводчика, то его функция и состоит в том, чтобы речь иностранки
стала понятной игумену, и что если эта речь кого-то и обличает, то конечно же
не отца Ерма — он-то тут не при чем… И потому попросту взял и растолковал
нэнсины рассуждения самыми простыми словами. И не выдержал и расхохотался.
Очень уж ему это показалось диковинным: заявиться к подвижнику с предложением
зачать от него святое дитя! Улыбнулась и Нэнси, сияя зубами. И всего этого отец
Ерм, до которого, наконец, «дошло», не мог выдержать. Конечно же, выгнал их,
рявкнул грозное «вон», взметнул указательный палец, нацеливая его на дверь…
Я же — прошла
по Афонской горке. У беседки стояли три смуглых нездешних странника, все трое с
усиками, и все с гитарами. Двое в черных шляпах, а на одном была нахлобучена
настоящая каракулевая генеральская папаха с красной звездой. Стояли как ни в
чем не бывало, посмеиваясь. Прошли группкой безо всякого пропуска, как в парк
погулять. Того гляди, вот-вот достанут сигаретку и закурят, сладко затягиваясь
на сентябрьском ветерке…
— Вы ищите
Нэнси? — спросила я.
— Нэнси,
Нэнси — загалдели они.
— Она сейчас,
— пообещала я, останавливаясь возле них.
Действительно, вскоре вдалеке мелькнула белая бурка и стала удаляться в сторону
мастерской. То, должно быть, добрый Дионисий повел несчастную Оклахому утешать
в мастерскую.
Мы с
гавайцами двинулись следом.
В мастерской
действительно был уже «чи Егыпет, чи Афрыка» — садовник натопил на славу, но
никого, кроме Нэнси и Дионисия, уже не было. И он сам, натрудившись, и Валера
со Славиком, и все прочие подмастерья ушли молиться на вечернюю службу.
Нэнси стояла
в бурке и плакала. Гавайцы кинулись к ней, враждебно глядя на Дионисия, но она
что-то сказала им, и они отошли в сторону, доставая гитары.
— При чем
здесь монах? При чем здесь служение? — причитала она. — Хотела иметь чистое
дитя. Чистый плод. Я — хорошая порядочная женщина. У меня за всю жизнь было не
больше пяти-шести мужчин! Я хотела выполнить свое предназначение. Какой же это
грех? Женщина без ребенка — это неполноценная женщина. Пустоцвет.
Дионисий
сочувственно кивал.
— Я про
деньги ему сказала — я понимаю, такой человек не может быть корыстным, он
неправильно понял, это дар от меня на монастырь. Это не то, что я хотела его
купить. Я — порядочная чистая женщина. Я здорова. Я не пью, не курю, не колюсь.
А он — что? Побыл монахом, очистился, достиг совершенства, — продолжала она
всхлипывая. — Теперь принеси жертву Богу, оставь на земле святое потомство… Не
просто же так он даже называется «отец»… Я не понимаю, почему такие
неиспорченные достойные здоровые мужчины уходят в монастыри… Кому это нужно?
Зачем?..
— А ты поищи
себе хорошего мужа в миру, — примирительно предложил Дионисий.
— Как искать!
— воскликнула она. — Надо же, чтобы были хоть какие-то рекомендации! Без
рекомендации даже домработницу не берут в порядочный дом… Нет, я поняла, это
может быть только монах!
Она
всхлипнула, достала большой носовой платок и обстоятельно высморкалась.
Посмотрела пристально на Дионисия:
— А ты? Что —
тоже монах? Что — тоже не можешь жениться?
Он замотал
головой…
— А если
рискнуть, — неуверенно начал он, — и без всяких рекомендаций полюбить
кого-нибудь — ну необязательно из монастыря, а грубо говоря — откуда угодно: с
работы, с улицы, соседа, приятеля, гавайца, кубинца… Любовь покрывает все… И
темные гены, и дурное воспитание, и влияние среды…
— Это эгоизм,
— покачала головой Нэнси. — Это может быть хорошо для себя, а ребенок рискует.
Мало ли что ему перепадет в результате…
И тут грянули
гавайские гитары. Запели пронзительно и тревожно, с переборами,
переворачивающими сердце, застучали по дощатому полу каблуки: дерзай,
Карменсита!
Откуда-то на
столе появилось красное вино, стаканы. Нэнси демонстративно подошла и хлопнула
целый стакан. Взор сразу поплыл, поплыл, слезы высохли, на лице появилась
победительная улыбка. Ведь — менеджер, бизнес-woman.
— Только не
здесь — испугался Дионисий. — Пойдемте лучше в сад.
Так и вышли,
наигрывая на гитарах в осенний яблоневый сад, в сентябрьские влажные сумерки.
— Туда, туда
— властно указывала Нэнси гавайцам в направлении Ермовой кельи.
Расположились
прямо перед дверями в каких-то десяти метрах, под деревьями. И пошло, и пошло:
задрожали струны, соперничая с двумя тенорами, одним баритоном, будоража
округу: эх, гавайские страсти, испанские фиоритуры, Гонолулу, гирлянды,
кастаньеты, бубны, идальго, роковой океан, кипарисы, амарилисы, смоквы.
Крепкая, как смерть, любовь, страшная, как преисподняя, ревность. Всегда и
повсюду и здесь, на самой высокой Афонской горке. И ныне и присно.
— Я хочу, чтобы
он услышал, чтобы он все понял, — сказала мне Нэнси, кивая в сторону кельи. — А
то «я — монах, я — монах». А толку что? Недаром же его называют «отец»! Я же к
нему — от чистого сердца, от святой любви!
Но отец Ерм и
так уже все услышал, и так все понял. Оскорбленный, он рванул дверь и вылетел
на порог. Тут-то, пританцовывая и покачивая головой, подступил к нему,
выкидывая вперед ноги в сапожках, тот, в папахе, запел соло, томно закатывая
глаза. Такая жалобная надрывная серенада. «Кисьерра мурир де сантимэнто!» —
взмывал к небесам страдальческий одинокий голос. Даже и не понимая слов, можно
было вместе с ним умереть от чувств. Ему вторил бубен, утруждая каждый
бубенчик. Даже туман вокруг стал таять, как воск, сумерки стекали с голых
бесплодных яблонь…
