– Утром, на рассвете, экскаваторами… Идолы, говорят.
Арип присел на корточки перед рассыпавшейся в хлам историей и почувствовал, как что-то тяжелое растекается по нутру, подступая к горлу.
Он смотрел на осколки антикварных тарелок, керамических фляжек и светильников, тарных кувшинов с рельефными пиктограммами, а со стороны новоявленного Маджлиса-уль-Шура, потрясая винтовками, приближались оливковокожие эмиссары.
– Уходи, уходи, брат! – крикнул Арипу один из наблюдавших за ним земляков, и Арип бездумно подчинился его приказу.
Эмиссары провожали удаляющегося Арипа злыми, но праздничными взглядами. Сегодня были разграблены запасники и витрины. Сегодня были похищены старинное оружие и ткани с кайтагской вышивкой, деревянные резные шкатулки и сердоликово-гагатовые бусы, черненые позолоченные пояса и нагрудное серебро, усеянные камнями шишковатые браслеты и закрученные змеями серьги, кукемы и думчи, чохто и бронзовые булавки. Но самое главное – исчезли отлитые тысячелетия назад бронзовые статуэтки гологрудых и полнозадых женщин, а также смеющихся всадников, свесивших ножки с лошадиных боков и застывших в адорических позах куколок, древних горцев, поднявших чаши-рога, в высоких, схожих с венцами, уборах и абсолютно голых человечков с торчащими гениталиями. Амирами вилайята решено было переплавить срамные фигурки в имя Аллаха, тем самым укрепив единоличную власть Бога.
Оставляя позади себя скалящихся эмиссаров и удрученных, похожих на тени, свидетелей, Арип направлялся в еще работавший подвальный кафетерий, где они условились встретиться с Шамилем. Люди вокруг обсуждали уничтожение экспонатов. Старухи цыкали по углам, сгорбившиеся горожане кусали губы, а отныне бесстрашные муджахиды, потомки смеющихся всадников, ликовали от свершившегося правосудия.
На улице, спускающейся к морю и взорванному железнодорожному полотну, разгорался огромный, до неба, костер.
– Горит! Идем, да, резко, Магашка, тама горит! – кричали уличные подростки, махая руками.
У следующего музея, где были свалены в кучу европейские гипсовые мадонны и грации, конные индейцы, христианские святые и советская агитационная посуда с матросами, лозунгами и знаменами, горели картины с изображениями людей и животных. Плавились турок с кальяном и возносящаяся Мария, вещая птица Гамаюн и женщина с бутылкой, итальянка у бассейна и натюрморт с зайцем, полыхали горцы, гулявшие на месте сдачи имама Шамиля, и солдаты, штурмующие аул Гимры, отряд Аргутинского, переходящий через Кавказский хребет, и русский лагерь под Гунибом… Щепки летели в серый от пепла воздух, масло пузырилось и капало на горящие холсты, как слезы.
– Смотри, смотри! – гикали мальчишки.
– Хайваны, – тихо плевались женщины.
– Прячьте семейные фотографии, – шептали друг другу озабоченные отцы.
Арип прошел мимо костра как пьяный, не останавливаясь и не давая волю переполнявшей его ярости. Молодые мужчины в камуфляжах глядели на него исподлобья:
– Ле! Что хмуришься, ле? Картины с живыми – это харам!
Ноги Арипа гудели, как струны расстроенного рояля, но он продолжал идти, не встречаясь глазами ни с кем из камуфлированных соглядатаев, заслонившись маской оцепенения.
3
В чудом уцелевшей подвальной кафешке плыли испуганные шепотки, а разогнанный вентилятором воздух густел от вздохов. Арип смотрел на расширенные зрачки посетителей, сбившихся в один живой колышущийся ком и тихо передававших друг другу вести.
Все, все магазинчики, хлебопекарни, все мелкие парикмахерские и обувные будки, музыкальные отделы и кинотеатры заколочены, заперты, а хозяева их запуганы. Амина, продававшая домашнюю выпечку, обчищена бородатыми, разорена. Переоделась в темную хламиду и за ночь покрылась морщинами, как старуха.
Салоны красоты разгромлены, а хозяек их подкарауливают на улицах и обливают скверно пахнущей жижей.
Девицы, появившиеся зачем-то на главной площади в майках с узенькими бретельками, по слухам, еле удрали от разъяренных дружинников-арабов.
Певицы схоронились или сбежали, а те, что остались, облачились в никабы, повыскакивали замуж за влиятельных муджахидов. Свадьбы же играются без танцев и музыки, в присутствии одних лишь священнослужителей. Когда же поймали где-то двух танцующих лезгинку молоденьких муджахидов, то судили их и наказали батогами.
Глянцевые журналы с рекламой свадебных салонов, операторов и фотографов уничтожены, так же как вездесущие постеры и концертные афиши. Старое здание филармонии оккупировано шариатской канцелярией, виолончели и клавесины выброшены из окон на железнодорожные пути, а сами пути подорваны и покорежены…
Слухи эти закладывали Арипу уши, так что он присел по правую руку от качавшегося на стуле Шамиля совершенно оглохший.
– Знакомься, Арип. Это Лена, это Кусюм, это Шарапудин Мурадович, это…
Перезнакомившись, гости кофейни снова вступили в спор. Немолодой господин в коричневом пиджаке ввинчивал в воздух желтые кулаки и, запинаясь, долдонил:
– Это же исламские крестовые походы, наступление Востока, крах демократической идеи! Это движение вспять, это деградация!
– Не Восток виноват, не в Востоке дело, – яростно обрывал его лысенький, с торчащими ушами человечек. – При чем здесь Восток, да? В нашей ситуации виноваты только мы сами! И происки западных спецагентов! Это они делали все, чтобы разжечь взаимную ненависть кавказцев и русских, чтобы распатронить, разодрать на клочья страну. Теперь пускай радуются!
– Не смеши, да, меня, Али! – колотила по столу пышная Кусюм, откидывая богатые кудри. – Очень нужно Америке кормить исламских муджихидов! Думай, что говоришь!
На Кусюм модная замшевая юбка и губы блестят так, как будто нет кругом никаких фитны и куфра, фетв и газавата. Пена в чашках с капучино украшена сердечками и цветочками, как будто не горят на улице выведенные масляной краской мюриды{Суфийские ученики.} и солдаты. Арип попросил молодую хозяйку кофейни принести ему чаю с душицей и вперился в собственные ходуном ходящие пальцы.
– Ленина сбросили! Вот от этого вся смута. Наказание. При советской власти дружба народов…
Обрюзгшего коммуниста снова прервал господин в коричневом:
– Да помню я вашу дружбу народов! Говорю же, просвещенный ислам в прошлом, наступают орды примитивных сектантов. Вы знаете, что делают с пойманными накшибандийскими шейхами?
Господин что-то шепчет, корча гримасы. Лена роняет чайную ложку.
– И все-таки, понимаешь, не надо пессимизма, – сопит Шарапудин Мурадович. – Наша республика – очаг древнейших цивилизаций, колыбель первых демократических обществ. Древнейшая производящая экономика, металлургия, место первичного происхождения культурных растений! Мы не можем вот так вот зараз все потерять. Постреляют, слушай, и уймутся.
Вентилятор дует Шарапудину Мурадовичу в ухо, и волоски топорщатся, как капитулирующие военнослужащие.
