Честно говоря, мне такие производные фамилии совсем не нравятся. Слишком много труднопроизносимых, банальных и ни о чем не говорящих Гаджикаибовых и Магомедахмедовых. Гораздо лучше дагестанские имена звучали до революции: Махмуд из Кахаб Росу, Нажмудин Гоцинский, Анхил Марин и так далее.
Раз уж я начала говорить про бабушек и дедушек, то могу рассказать и про прадедушек. Оба прадеда из Караха были учеными священнослужителями. Прадед Умар погиб от рук недоброжелателей, а прадед Абдулгани умер в пути во время паломничества. Его похоронили в селении Куяда (буквально – «в дыму»), и там теперь святое место.
Оба прадеда из Андалала были влиятельными, богатыми и знатными людьми, которые владели землей и пастбищами по всему Дагестану. Обоих раскулачили. На Сагису Магомеда наговорили завистники, бывшие до революции у него в подчинении. Когда за ним приехали конные чекисты, на прощание он подарил дедушке яблоко. Дедушке тогда было десять лет. Вскоре ему сообщили, что его отец, Сагису Магомед, умер. Родственники поставили ему надгробный камень.
В Согратле существует целое кладбище, на котором нет ни одного захоронения. Это символические могилы тех, кто умер на чужбине. Кладбище возникло вслед за восстанием 1877 года, после подавления которого все мужское население было сослано в Сибирь.
Но оказалось, что на самом деле мой прадед жил на каторге еще довольно много лет. Если бы ему отправляли еду и посылки, он бы, наверное, выжил и вернулся. Конвоир, который сопровождал Сагису Магомеда по этапу в Сибирь, просто солгал. Он признался в этом моей матери, будучи уже глубоким стариком. Подробно рассказал, как долго ехали в Сибирь в холодном вагоне и как прадед ни о чем никого не просил. Вот это чувство собственного достоинства ужасно раздражало конвоира, и он погубил прадеда.
Прабабушка умерла через два года после ареста мужа, и мой дед в двенадцать лет остался круглым сиротой. По-моему, в тот же год, в награду за хорошую учебу его отправили из Согратля в Гунибский пионерский лагерь. Он взял с собой подушку и спальный мешок и несколько дней шел пешком по труднопроходимой горной дороге. Но в лагере выяснилось, что мальчик – сын врага народа, и его прогнали. И тогда дедушка пошел назад, несчастный и голодный, ночуя на обочине и питаясь какой-то придорожной травой.
Бабушкиного отца Чусу Абдуллу тоже сослали, но не в Сибирь, а в калмыцкие степи. У него отобрали овец и земли. Овец было так много, что у прадеда служили наемные чабаны . Женщины из низшего сословия прислуживали по хозяйству и расчесывали бабушке косы. После ареста большой прадедушкин дом в селе Наказух (буквально – «в облаках») превратили в детский сад, а семье на пропитание оставили только меру муки.
Прадед с остальными заключенными строил канал Октябрьской революции, а потом, когда от непосильных работ заключенные вконец истощились, их отправили в специальный загон умирать от голода. Тут прабабушка послала мужу большой кусок бараньего курдюка. Если бы Чусу Абдулла съел этот кусок курдюка целиком, то сразу умер бы от заворота кишок. К счастью, один из охранников оказался его земляком и стал каждый день выдавать ему этот курдюк, отщипывая по маленькому кусочку. Пока прадед ел, вокруг него ходили измученные полулюди-полускелеты со впалыми животами, с ногами, вспухшими от слоновьей болезни, и язвами по всему телу. Они глядели на него сумасшедшими глазами, тянули руки и умоляли поделиться с ними хотя бы крошечным кусочком. Охранник в это время отгонял их от прадеда палкой. На всех курдюка все равно бы не хватило.
Эти люди долго снились Чусу Абдулле в кошмарах. Когда он вернулся к себе, в горы, то сделал из своего дома приют для нуждающихся. Нищих и голодных в те годы было много. В специальной комнате спали бродяги, в комнатах по углам сидели приживалы и приживалки. Бабушка со своими матерью и сестрами целыми днями работала в поле, чтобы прокормить ораву голодных странников. Да и потом, когда она вышла замуж и жила в Гунибе, в ее в доме постоянно кто-то останавливался, ночевал или кормился. И сейчас, если кто оказывается в Гунибе и не знает, куда ему податься, рано или поздно оказывается там – в доме, где в сундуках хранятся чохто и платья позапрошлого столетия. Никому уже, кроме музеев, не нужные.
...
2010
Про ясли и зрелища
В детстве я ходила в гунибский ясли-сад, и мне там очень нравилось. Но, переехав в Махачкалу, я пошла в ужасный детский садик со страшной воспитательницей. Помню, как оказалась там в самый первый раз и как мне указали на шкафчик с изображением улитки, а затем повели познакомиться с детьми, которые сидели полукругом на зеленых стульчиках. Но знакомства никакого не вышло, потому что я тогда еще не говорила на русском и в садике все время молчала. Из-за этого воспитательница Нелли Михайловна стала меня постоянно третировать, ругать и обзывать нехорошими словами. Честно говоря, мне сейчас сложно вспомнить ход своих на тот момент «нерусских» мыслей. Помню, что прекрасно всё понимала, но отвечать не могла. Впрочем, через месяц хождения в детский сад я уже прекрасно говорила, но на утренниках мне недоставалось даже самой маленькой роли. Когда планировалось какое-нибудь выступление, воспитательница раздавала «слова» всем, кроме меня. Иногда, правда, я пела в хоре. Солировала девочка Аня Жужлева. На Новый год Аня всегда бывала Снегурочкой и плясала «ковырялку» вместе с Дедом Морозом. «Ковырялкой» мы называли танцевальный элемент лезгинки, когда складываешь руки на поясе и выделываешь па ногами. Еще у Ани были такие длинные волосы, о каких я мечтала. Меня ведь всегда подстригали под мальчишку или брили налысо.
Несколько раз я сама выучивала длинные стихотворения и декламировала их на утренниках. И когда я выходила на середину зала, чтобы читать, Нелли Михайловна все время пыталась меня остановить. Ей не хотелось, чтобы я выступала.
Была, правда, и другая воспитательница, по имени Зумрут Джапарбековна. Она ничем особенным не выделялась, но по крайней мере не ругала меня. Во время тихого часа, когда она сменяла Нелли Михайловну, я не могла уснуть от радости. Впрочем, уснуть при Нелли Михайловне тоже не получалось. Она заставляла всех детей обязательно лежать «на левом бочку», сложив ладони под головой. Поза была очень неудобная, ладони затекали, так что я все равно засыпала, как хотела: на животе, засунув руку под подушку. Но если воспитательница замечала, что я сплю не так, как положено, она будила меня, шлепала и заставляла принять нужную позу, а потом еще жаловалась моим родителям.
Вечерами Зумруд Джапарбековна читала нам что-нибудь из толстой хрестоматии, пожевывая связку дешевых жемчужных нитей. Порой, когда мы были уже в старшей группе, Зумруд Джапарбековна отдавала мне книгу и заставляла читать вслух остальным детям. А сама отдыхала. Дети удивлялись, что я могу читать быстро, как взрослая, и это несколько повышало мой статус. Правда, потом девочка Джахара толкала меня в спину и говорила, что тоже умеет читать. Она и вправду умела, но очень медленно и по слогам.
В школе, в младших классах, все продолжилось в том же духе. Я хотела выступать, а мне никогда не давали слов. И я снова, как в детском саду, выучивала стихи сама и декламировала их «вне программы». И так до пятого класса.
