— Вам, конечно, так работать проще. Сравнили клинический и патологоанатомический диагнозы, установили категорию расхождения и все. А задуматься над правильной трактовкой результатов, полученных на вскрытии? Вникнуть в историю поглубже? Жизнь не стоит на месте, а вы прямо закоснели в своих категориях…
— Анна Андреевна права — надо вникать в историю болезни! — поддержала заведующая пульмонологией. — А то ведь как часто бывает? Ходит человек в поликлинику, ходит, а потом доходит до ручки, срочно госпитализируется, попадает к нам и на второй день умирает. В результате отдуваемся мы, а по уму должна бы отдуваться поликлиника. Это к ним он ходил полгода, а не к нам.
В итоге комиссия остановилась на второй категории. Олеся Константиновна и Зинаида Матвеевна догнали Анну в коридоре, «зажали» в угол и принялись сбивчиво благодарить. Закончив с благодарностями, начали звать к себе в отделение на чай с «настоящим киевским тортом», но Анна сослалась на занятость и ушла к себе. Тортов она вообще старалась не есть, а с киевским были связаны кое-какие неприятные воспоминания личного характера. Давние, но из числа тех, что не забываются.
Деревянная лошадка
«А чему вы удивляетесь, больной? У вас прекрасный наличный синдром. Сказать вам по секрету, мы с недавнего времени приступили к госпитализации даже тех, у кого — на поверхностный взгляд — нет в наличии ни единого симптома психического расстройства. Но ведь мы не должны забывать о способности этих больных к непроизвольной или хорошо обдуманной диссимуляции. Эти люди, как правило, до конца своей жизни не совершают ни одного антисоциального поступка, ни одного преступного деяния, ни даже малейшего намека на нервную неуравновешенность. Но вот именно этим-то они и опасны и должны подлежать лечению. Хотя бы по причине их внутренней несклонности к социальной адаптации…»
[29]
Венедикта Ерофеева Анна любила. За четкость формулировок (прямо бери всего и растаскивай на цитаты), за подтекст, которого у Венички было больше, чем текста, за независимость суждений, за качество, которое сама определяла, как «душевность». Душевность не в смысле сюсей-пусей и розовых соплей, а потому что затрагивал в душе какие-то струны, да так, что щемило. Иногда щемило очень сильно, как, например, от последних строк поэмы «Москва — Петушки»: «Я не знал, что есть на свете такая боль, и скрючился от муки, густая, красная буква „ю“ распласталась у меня в глазах и задрожала. И с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду». Не приходил и никогда не приду — вроде бы и не очень складно, а как пронзительно.
Сегодня Анне хотелось апатичного ничегонеделания. Валяться и читать, валяться и слушать музыку, валяться перед телевизором, валяться с бутербродом в руках. Ключевое слово: «валяться». Вялый день.
Ревизия морщин, крайне придирчивая по причине меланхоличного настроения и избытка свободного времени, неожиданно порадовала. Морщин не прибавилось, вроде даже наоборот… По поводу «наоборот» Анна радоваться не стала. Чего там радоваться, просто морда лица опухла от долгого контакта с подушкой, кожа натянулась и чуток разгладилась местами. К среде все вернется на круги своя, обязательно вернется.
Все никак у людей — в дождливую погоду тянет на дачу, в сырую прохладу, а в погожий денек, подарок бабьего лета, не хочется и носу из квартиры высовывать. Хочется слушать Билли Холидэй и холить-лелеять свою меланхолию.
Willow weep for me
Willow weep for me
Bend your branches green along the stream that runs to sea
Listen to my plea
Hear me willow and weep for me…
[30]
Ann Ronell,
«Willow Weep for Me»
Под музыку Анна выпила кофе, привычно пожалела о том, что так и не выучилась играть на фортепиано (для себя, не на публику, в такие вот дни, как сегодня), а затем достала из книжного шкафа том Диккенса и завалилась с ним в кровать. Меланхолия совершенно не гармонировала с электронной читалкой, меланхолии требовался шелест перелистываемых страниц, причем лучше бы пожелтевших, старых. Тридцатитомное собрание сочинений английского классика, изданное полвека назад и доставшееся Анне по наследству от родителей, соответствовало как нельзя лучше.
«А на даче уже папоротник порыжел, — подумала Анна, на середине второй главы. — Может, собраться (имелась в виду мобилизация внутренних резервов, а не сборы как таковые) и съездить?».
Хорошая погода обещала наплыв соседей, но у любого явления есть как плохие, так и хорошие стороны. Чем больше приедет народа, тем больше вероятность встречи с кем-нибудь из приятных соседей с перспективой вечернего шашлычка под красное вино.
Борьба с собственной ленью растянулась на час. Половину этого времени Анна провела в постели, а другую половину — у окна, втайне надеясь на то, что созерцание солнечных дворовых пейзажей придаст ей решимости. Решимость и впрямь появилась. Захотелось открыть бутылку красного из скудных домашних запасов (из этой самой одной-единственной бутылки и состоявших) и выпить полбокала, лишив себя тем самым возможности садиться за руль. Меньше возможностей — меньше искушений, недаром же кто-то из знаменитых, кажется Довлатов, сказал: «С утра выпил — весь день свободен!».
Кульминационный момент близился, Анна уже мыла закуску — три бархатных персика и одну крупную, замечательно желтую грушу, как из ванны донеслась надсадная трель мобильного телефона. Восприятие телефонного звонка зависит от настроения и обстоятельств. Одна и та же мелодия может быть и приятной музыкой, и надсадной трелю. Когда ты с мокрыми руками возишься в раковине, приятной музыкой прозвучит только какой-нибудь долгожданный звонок.
Суббота, двенадцать часов пять минут. Вариантов ответа на вопрос: «кто звонит?» было всего два. Кузина Виктория (значит — жди ее в гости или иди с ней в люди) или шеф Аркадий Вениаминович с известием о том, что доцент Хрулева внезапно застрелилась (внезапно эмигрировала в Канаду, внезапно влюбилась и столь же внезапно переехала к любимому в Хабаровск, внезапно заболела пятнистой лихорадкой Скалистых гор и т. п.), в результате чего ее нагрузка переходит к Анне, которой надо «срочно подъехать», «разобраться», «впрячься и тянуть». Нет, пусть только это будет не Аркадий Вениаминович, лучше уж с Викой на шопинг в качестве консультанта. Только бы не шеф…
Незнакомый номер, судя по коду — мобильный. Приподнято-оживленный мужской голос.
— Анна Андреевна, добрый день! Не обеспокоил?
По легкому грассированию Анна сразу же узнала Панферова, ведущего научного сотрудника из Новосибирского института клинической иммунологии. Насколько она помнила, Панферов занимался экспериментальной иммунотерапией. Познакомились они давно, лет пять назад на конференции в Петербурге. Однажды вечером даже прошлись по Невскому, причем Панферову удалось поразить начитанную Анну своей эрудицией. Так, например, она не знала, что существовала, оказывается, некая схема раскраски домов на Невском проспекте, во многом дошедшая до наших дней, была составлена не «от балды», а в соответствии с теорией цвета, сформулированной художником Матюшиным, одним из лидеров русского авангарда первой половины двадцатого века. Дальше прогулки дело не пошло, хотя по взглядам, которые иногда ловила Анна, чувствовалось, что Панферов, как говорится, «не прочь». Познакомившись, они встречались на конференциях и симпозиумах один-два раза в год, обсуждали новости, могли поболтать на отвлеченные темы. Панферов все сокрушался, что множественные научные дела (он был трудоголик и карьерист) никак не позволяют ему устроить личную жизнь, а Анна шутила, что до пятидесяти лет сокрушаться по этому поводу не стоит. Панферов был немного старше ее, во всяком случае институт он окончил на три года раньше.
