Несмотря на ее полную неподвижность и это медленное, сонное дыхание, Глеб почему-то был уверен, что его спутница не спит. Откуда у него такая уверенность, он не знал, да и какое это имело значение? В конце концов, нет лучшего способа прервать надоевший тебе разговор с попутчиком, чем притвориться спящим.
Некоторое время он разглядывал Анну из-под темных очков. Да, она была очень красива – не как профессиональная модель с фигурой бамбукового удилища и грудью, похожей на парочку недозрелых слив, а как греческая богиня. Правда, теперь, когда ее обладавшие почти гипнотической силой глаза были закрыты, стало заметно, что она старше, чем казалось вначале. Она смутно напоминала кого-то Глебу. Существует не так уж много разновидностей строения черепа, которые определяют черты лица; неповторимое своеобразие человеческой физиономии придает уникальное сочетание мелких, а порой и значительных отклонений от нормы. А если лицо правильное, то оно, во-первых, считается красивым, а во-вторых, кажется окружающим смутно знакомым, уже виденным где-то, и, возможно, не раз. И в большинстве случаев это ощущение не обманывает: при сегодняшнем развитии индустрии красоты то, что оказалось не под силу природе, делают пластические хирурги и косметологи, без проблем тиражируя эталонные губы, носы, брови и уши, не говоря уж о молочных железах. Женщина просто приходит к врачу и говорит: хочу губы, как у Клаудии Шиффер. Или, к примеру, как у Шерон Стоун...
"Вот оно, – подумал Сиверов. – Шерон Стоун! Если бы не темные волосы – крашеные, конечно, – я бы заметил это раньше. И прибалтийский акцент – легкий, но заметный. И летит, между прочим, в Ригу. Очень мило! Значит, это вот она и есть – таинственная сотрудница журнала "Вокруг света", так поразившая воображение аспиранта Гены Быкова. Сидит себе рядышком со мной, а в сумочке у нее, разумеется, преспокойно лежит энклапион. Завернутый в салфетку. Или в носовой платок. Я помог ей взять билет, и я же, размахивая служебным удостоверением, провел мимо таможни без досмотра. Аи да я! Нет, надо поспать, иначе работник из меня будет никакой. Уже и бред начинается, а пока долечу до Риги, как раз начнутся галлюцинации..."
Посмеявшись над тем, что казалось ему не слишком умной, но довольно забавной шуткой, Глеб закрыл глаза и привычным усилием воли выключил сознание. Ему показалось, что прошел всего миг, прежде чем его разбудил голос стюардессы, которая просила пристегнуть ремни, но, бросив взгляд на часы, он понял, что полет окончен – самолет заходил на посадку. Перебросившись парой слов со своей красивой попутчицей, которая теперь выглядела куда более усталой и взволнованной, чем в московском аэропорту, и поняв, что разговора не получится, Сиверов замолчал и стал терпеливо ждать приземления, напоследок еще раз продумывая предстоящие действия.
Глава 17
Когда записи видеонаблюдения, сделанные в помещении автоматических камер хранения Рижского вокзала, были изучены и портреты длинноволосого блондина с гитарным чехлом (на одном из снимков при нем был чехол от виолончели) разосланы по всем райотделам, прапорщик Ковров, естественно, не промолчал. Ему вечно было больше всех надо, этому бугаю, и он, понятное дело, обстоятельно и по всей форме доложил начальству, что своими глазами видел типа с фотографии входящим в дом, где жил Телешев, в тот самый вечер, когда этого бизнесмена зарезали, как свинью. Старшему сержанту Арбузову, который в тот вечер дежурил вместе с Ковровым, ничего не оставалось, как подтвердить слова напарника, поскольку блондина он тоже разглядел и очень хорошо запомнил – и его самого, и этот дурацкий чехол от виолончели, который в тот вечер несла его спутница. "Я же говорил – сволочь", – не очень убедительно сказал он Коврову непосредственно после процедуры опознания, уже в коридоре. Прапорщик в ответ лишь пожал могучими плечами, не став напоминать Арбузову, что говорил тот в основном о женщине, а вовсе не о ее спутнике, которого, кстати, назвал сутенером, да и то вскользь, мимоходом.
Говорить тут было не о чем, главные слова прозвучали там, в кабинете. Вот их-то, по мнению Арбузова, прапорщику лучше было не произносить. Можно подумать, вся охрана правопорядка в Москве держится на нем одном! Нет, если ему это надо, если ему такая нагрузка по плечу – на здоровье. Но напарника-то зачем впутывать? Ему такое счастье ни к чему. Хотя, с другой стороны, повязать этого мясника, наверное, было бы неплохо. Вязать-то все равно будет Ковров, ему это раз плюнуть. А Арбузову – почет, уважение, старшинские лычки с соответствующей прибавкой в денежном довольствии, а то, глядишь, и премия. И ценный подарок от правительства Москвы, потому что дело-то – ох какое громкое! Может, квартиру дадут или хотя бы машину. На худой конец сойдут и "Жигули", хотя лучше, конечно, джип.
Короче говоря, напарников бросили, что называется, на усиление – патрулировать Рижский вокзал, как будто там своих бездельников в погонах мало. Оно конечно, когда видел живого человека собственными глазами, узнать его куда легче, чем по мутноватой, да еще и сделанной сверху вниз, в странном ракурсе, черно-белой фотографии. Узнать – не проблема. Проблема в том, чтобы оказаться в нужное время в нужном месте, а вот это уже сложнее. Не факт, что он вернется на вокзал, а уж то, что он сделает это именно тогда, когда там будут дежурить Ковров с Арбузовым, и попадется им на глаза, и подавно бабушка надвое сказала.
Однако делать нечего – служба. Не откажешься ведь выполнять прямой приказ начальства! Мигом вышибут из органов, и поедешь ты в родной райцентр бормотуху лакать да навоз на тракторе развозить – это если повезет хотя бы трактористом устроиться...
Слоняться по перронам и залам ожидания было как-то непривычно, неуютно – как-никак, не своя земля, чужая вотчина. И местные железнодорожные менты волками глядят, как будто Арбузов нарочно, по своей охоте, в их огород забрался, чтобы ихнюю капусту потоптать. Еще и смеются, козлы: ну что, мол, поймали Потрошителя, прикомандированные специалисты? Коврову все как с гуся вода, его, черта здоровенного, ничем не проймешь. Хоть ты ломом его бей, ему все по барабану...
Сержант шел по перрону по левую руку от напарника, раздвигая плечом хлынувший из только что прибывшей электрички людской поток. Народ был пестрый и простецкий – как раз тот, что ездит в электричках. Какая-то толком не проспавшаяся после вчерашней гулянки молодежь; навьюченные ведрами и сумками с зелеными яблоками, кабачками и прочим силосом, красно-коричневые от натуга и загара, привычно сгорбленные, озлобленные толчеей, воняющие потом и укропом дачники; работяги и мелкие служащие, живущие в пригородах, а зарабатывать приезжающие в Москву; опять горластые подростки, одетые так, словно родились и выросли в Гарлем; какие-то старухи с букетиками цветов на продажу – словом, всякая шваль. Он смотрел на пассажиров свысока, как на мелкий рогатый скот вроде овец или коз, и только гадал, какого дьявола их с Ковровым сюда занесло. Рассуждал он примерно так: блондинистый гитарист и его подружка-виолончелистка работают в паре. Такую бабу, как она, в электричку, да еще переполненную, калачом не заманишь и дубиной не загонишь. Она поедет в машине, в своем красном "поршаке". А блондинчик, ясное дело, поедет с ней, на соседнем сиденье. И если надо им, скажем, на Рижский вокзал, так и встречать их следует около автомобильной стоянки или в крайнем случае у камер хранения, где этот тип прячет свою балалайку. Где угодно, но только не на перроне, куда прибывают пригородные поезда...
