Джордж Ирвинг Ньюитт — все течет, все изменяется — усматривает в ней сходство с его склонной впадать в зимнюю спячку музой, — хотя нет, последняя вот только что пробудилась и посоветовала ему (лучше никогда, чем с опозданием?) завершить этот раздел Неведомо Чего парочкой Последних Вещей, почерпнутых из «зимы» его и Неда предподросткового детства…
Впрочем, затем, по Зрелом Размышлении, она вспоминает — или это он напоминает ей, — что мы уже проделали это всего несколькими страницами раньше…
И мы, посвятив недолгое время Третьему Размышлению, Перезрелому, говорим: «Adieu
[39]
, буквальная и фигуральная Первая Зима» — и предлагаем Читателю (если он/она нас еще не покинули) последовать совету вышеупомянутой песни Пита Сигера о том, что всему свое время:
Вертись, вертись, вертись…
3
Весна
Весна уж выходит по травке гулять,
Но где же цветы, хотел бы я знать?
[40]
— Солнцевороты принадлежат мне, — как-то под конец марта — утром, в Стратфордской средней — заявил Нед Проспер своему дружку Джорджу Ньюитту (поскольку в один из них он родился, что и требовалось доказать) и, следуя той же логике: — А равноденствия — тебе.
Сейчас, шестьдесят лет спустя, памятливый ДжИН полагает, что заявление это было сделано в недвардианском стиле: дабы подчеркнуть важность произносимых им слов, его друг поднял перед собой кулак с торчавшим из оного вверх большим пальцем, а некоторое время спустя за ними последовало: «По зрелом размышлении
[41]
это оставляет за мной зимний солнцеворот, а за тобой — осеннее равноденствие, так? Вследствие чего по перезрелом размышлении
[42]
сообщаю: ебал я все это! Последний день зимы! Первый день весны! Пора бы уже и расстаться с нашей ёбаной девственностью, друг!»
«Слово, которое выиграло войну»
[43]
— так говорили британские солдаты об этом англосаксонском ругательстве, настолько распространенном в диалогах нынешних романов и фильмов, что, прочитав его или услышав, никто и ухом не ведет
[44]
(Дж. пишет это в Рядовое Буднее Утро 2008-го), но в те времена настолько запретное, что, всего лишь произнеся ею вслух, мальчики из Стратфорда/Бриджтауна ощущали себя бог весть какими мачо и ходоками. Даже через дюжину лет, когда завершилась американская война-после-Той в Корее (и жизнь Неда, едва-едва начавшего писать свой первый и единственный «роман», тоже — в Нижней Калифорнии), а ДжИНу посчастливилось напечатать свой первый, не пробудивший большого интереса роман, Слово все еще почиталось до того опасным, что редактор университетского издательства счел его чрезмерно смелым — тем более для разговора огорченной жены с ее прежней соседкой по комнате в университетском общежитии. Жена спрашивает: «Джейн, скажи ты мне, ради Христа, зачем ты еблась с моим мужем?»
[45]
На что бывшая лучшая подруга отвечает, пожимая плечами: «Для танго нужны двое, Барб. Спроси лучше у Пита, зачем он ебся со мной». А в вызвавшем еще меньший интерес британском издании романа этот некогда выигравший войну глагол и вовсе заменили, не испросив разрешения автора, на «спала/спал».
— И какого же Х-пробел-пробел ты рассказываешь все это Дорогому Читателю? — осведомляется Поэт/Профессор/Критик/Жена Аманда Тодд у своего (все еще долбано верного и вернодолбаного) супруга.
Который, вообще говоря, и сам задается этим вопросом, но полагает, что «все это» — увертюра, за коей, по замыслу его праздношатающейся музы, должно последовать Видение/Греза/Глюк/Все что угодно № 2, пришедшееся не в точности на Весеннее Равноденствие 2008-го, но все-таки подошедшее к нему ближе, чем № 1 к Зимнему Солнцевороту 2007-го. И было оно, сами сейчас увидите, не столько чистой воды видением, сколько навеянным сном мечтанием, вращавшимся (он понимает это только сейчас) не вокруг нескольких «Б» того сочиненного блудливым бесенком стишка о Бринсли/Бурлеске/Беде, но вокруг неменьшего числа «С»: Свет Весны. Секс. Скоропалительные грозы…
— Короче говоря, — насмешливо сказала Манди, после того как он умаял ее всем этим во время предкоитального (хотите верьте, хотите нет) разговора, который они вели, обнявшись, утром, сразу после Сновидения, — много БСов из ничего?
А затем, пародируя не Барда, но Роллингов, проворковала:
— Иди ко мне, беби, я потрясу твоим копьем!
Не забывайте, s.v.р.
[46]
, что «вся эта чушь времена/видения», как еще предстоит обозначить ее самому Дж., — рисунок, образованный странностями, более или менее совпадающими с переходами из одного времени года в следующее за ним, и их более или менее истолкованиями, — тогда еще не устоялся. Зато более чем устоялся пристальный интерес Рассказчика к равноденствиям/солнцеворотам/временам года и их ассоциативным связям с юным Недом Проспером, — устоялся настолько, что, пока отступала зима и подступала весна, но ничто не соединялось в общее целое на рабочем столе Его все еще непривычного нового кабинета (как, хочется верить, соединилось бы в милейшем «старом», унесенном торнадо вместе с «Бухтой Цапель»), он поневоле гадал: «Но где же цветы?» Город и кампус утопали в цветущем шафране, форзициях, нарциссах, гиацинтах и тюльпанах, однако вертоград его музы оставался лишенным пусть не побегов с бутончиками, но настоящих цветов уж точно. Пародируя южный выговор своего давнего профессора и руководителя из Тайдуотерского УШа (нередко еще и усугублявшего таковой для пущего юмористического эффекта), ДжИН наставлял руководимых им студентов СтратКолла: «Хотиите овладеть Писаательским Мастерством, научитесь и Пиисать Мастерски». Или творчески — под этим подразумевалось, что им надлежит лопатить и перелопачивать закисший компост их воображения: комки и жижу наблюдений, чувств, переживаний и размышлений, заносимых в записные книжки или во въедливую память, пока из них не изольется стихотворение либо рассказ.
